Д. Тонер "Бесславие: Преступный Древний Рим"

ЗЛАЧНЫЕ МЕСТА

Таверны играли виднейшую роль в повседневной жизни простых римлян и служили им одновременно и небольшими развлекательными центрами, и основными источниками горячего питания, поскольку дома у большинства римлян не было ни собственных очагов, ни даже подобия коммунальных кухонь. Но и холодные закуски под вино (обычно разведенное с горячей водой) в тавернах подавались. Их центральное место в будничной жизни римского народа отчетливо прослеживается в Помпеях, где археологи обнаружили около 140 подобных закусочных (правда, ученым не всегда удается отличить таверну от торговой лавки). Популярность в народе этих мест подчеркивается и множеством синонимов, использовавшихся римлянами для их обозначения: taberna, popina, ganeum, caupona, hospitium, deversorium. В тавернах часто предлагались и дополнительные развлечения, включая музыку, услуги проституток и а.зартные и.гры. В числе завсегдатаев были представители всех слоев общества, включая рабов, хотя у римской элиты часто встречаются и презрительные и осуждающие отзывы о подобных заведениях, и это предполагает, что главной целевой группой таверн являлось в основном простонародье.

Представители элиты не понимали прелести таверн. Простым людям здесь было сытно, пьяно и весело, а высокородным в силу брезгливости делалось тошно от одного вида грубых и безнравственных гулянок здешних завсегдатаев. Таверны казались аристократии грязными притонами, где сосредоточены все мыслимые пороки — беспробудное пьянство, а.зартные и.гры, шумные ссоры и драки, проституция и постоянное брожение умов, чреватое вспышками массовых беспорядков. У Апулея в «Золотом осле» есть персонаж по имени Тразилл — слоняющийся по кабакам молодой человек из высшего класса. Он проводит время в разврате и пьянстве, попадает в компанию воров и в результате даже совершает убийство (VIII.1). Иными словами, в глазах элиты всё было предельно просто: ступишь на кривую дорожку, запьешь, свяжешься с дурной компанией — и сам не заметишь, как пустишься во все тяжкие, а окажешься вне закона — обратного пути не будет; тут и конец человеку…

Без винопития немыслимы были и пиры высшего сословия, вот только протокол развлечения здесь был принят совсем другой. Раннехристианский писатель Климент Александрийский в труде, датируемом концом II века, дает вполне наглядное представление о презрительном отношении к неумеренному употреблению «крови христовой» простолюдинами и призывает истинных христиан не уподобляться горьким пьяницам: «при употреблении вина более всего должно заботиться о приличии… черт лица изменять, следовательно, не должно и не кривить их; и потом перед видом напитков не должно оцепенелых глаз делать. Не должно и подбородок обливать; стараться следует как бы и свою одежду не замочить, и не вливать в горло всю порцию зараз, из фиалов лицо себе только что не омывая. Представляет собой постыдное и неприличное зрелище невоздержанности и то журчание, когда напиток за один дух бывает выпиваем…». Нужно вести себя тоньше: пить медленно, маленькими глотками (Климент Александрийский, Педагог, II.2) [70].

а.зартные и.гры на деньги (примитивнейшие, наподобие костей и орлянки) были распространены в кабаках империи повсеместно, хотя формально это занятие преследовалось по закону. Официально дозволялось играть на строго ограниченные малые ставки в ходе дружеских пиров в период сатурналий. Подобное сочетание попустительства и избирательной скрупулезности поначалу озадачивает. Азартным играм, похоже, не без удовольствия предавались представители всех слоев римского общества, а император Клавдий, согласно некоторым изустным преданиям, лично написал справочное руководство с изложением выигрышных методик ставок. Но, кажется, именно в среде простонародья, в частности в тавернах, а.зартные и.гры казались особенно серьезной угрозой нравственности. Отсюда и враждебность, переходящая в презрение; так, один сноб жалуется, что за игрой плебс от напряжения издает безобразные похрюкивания. а.зартные и.гры служили еще и неисчерпаемым источником конфликтов и разборок между участниками, свидетельством чему наличие в «Дигестах» отдельного «Титула V. Об игроках в а.зартные и.гры». Но были у властей предметы и поважнее азартных игр, и приходилось выпускать законы хоть для какого-то регулирования происходящего в тавернах.

Многие императоры вводили законодательные ограничения даже на меню таверн. Тиберий запретил выпечку. Клавдий — мясную кулинарию и горячую воду (которую подавали в качестве гарантии того, что вино не разбавлено). Нерон, якобы всю жизнь кутивший по кабакам, изъял из их меню всё вареное (иными словами, население было переведено на веганский рацион питания). И наконец, Веспасиан довершил начатое предшественниками и оставил народ на одних бобах. Не исключено, что в какой-то мере эти запреты были обусловлены объективными экономическими трудностями, но основным мотивом всё-таки оставалась боязнь элиты допустить ситуацию, при которой в Риме — перенаселенной столице огромной империи — кто-то помимо представителей привилегированных классов почувствует вкус к сладкой жизни. И подобно тому, как закон Оппия преднамеренно ограничивал потребление со стороны женщин, законы против таверн и азартных игр ставили целью загнать в допустимые рамки объем благ, доступных среднестатистическому римскому плебею.

Похоже, элита и простые римляне очень по-разному воспринимали жизнь низшего класса. Настенная роспись в типовых и весьма убогих забегаловках Помпей пестрит сценами, вероятно, привычными для завсегдатаев. Основная тема — всяческие удовольствия от выпивки и сопутствующих ей утех: вот мужчины за столом; вот они заказывают еще вина; а вот уже и флиртуют с обслугой (и даже заходят дальше); и непременно — множество сюжетов на темы азартных игр. Среди последних, правда, преобладают зарисовки стычек между игроками, так что законодатели, возможно, были правы, относя игру в кости к издержкам кабацкой культуры. В одном из множества трактиров, обнаруженных в Помпеях, который получил условное обозначение «трактир Сальвия» (Caupona di Salvias), в финальной сцене настенного «комикса», хранящегося ныне в Археологическом музее Неаполя, пара игроков в кости схватились между собой, а содержатель заведения торопится вытолкать их на улицу со словами: «Хотите драться — пошли вон!» Можно ли считать подобные стычки карикатурным отражением острого соперничества между группировками местных плебеев? Можно ли трактовать их как проявление яростного желания самоутвердиться за счет выигрыша у менее удачливого товарища? Поздний историк Аммиан Марцеллин, к примеру, прямо так и заявлял, что в Риме прочны только те дружеские отношения, которые возникают в ходе азартных игр (Римская история, XXVIII.4.21). Кроме того, в тавернах распространялись сплетни и слухи, и это служило дополнительным стимулом к принятию законов против таверн. Мы уже видели, что любое скопление народа считалось подозрительным. Потому таверны и слыли рассадниками контркультуры в классическом значении этого слова, означающем злоумышление против установленного порядка.

Но при всем обилии законодательных ограничений соблюдались они, похоже, крайне слабо, а словесные нападки на таверны и формальные ограничения на меню и увеселения служили скорее для того, чтобы образованная элита, что называется, выпускала пар. Громы и молнии в адрес уличных заведений указывали на то, что высшие классы боялись потерять контроль над народными массами в огромной столице. Ресурсов для последовательного проведения в жизнь всех ограничений было недостаточно, и санкции в отношении отдельных нарушителей носили показательный характер. Огромное количество таверн наводит, однако, на мысль, что все усилия регламентировать их деятельность оставались тщетными. Отсюда и бессильная злоба высших классов, проступающая в юридических, публицистических и литературных памятниках и вызванная прежде всего беспокойством из-за обилия очагов альтернативной культуры.

 

ПРЕСТУПНОСТЬ СРЕДИ ЖЕНЩИН

На первый взгляд может показаться странным, что параграф, посвященный вопросам женской преступности, включен в главу о преступлениях против нравственности. Но в представлении римских граждан мужского пола поведение женщин было настолько тесно связано с их моральными качествами, что и совершаемые ими преступления описывались исключительно как проявления безнравственности. Порой даже затруднительно вычленить фактический состав инкриминируемых некоторым женщинам противоправных действий. Понимание того, что есть женская преступность, отражало мужские представления о том, на что способны женщины. В современном западном мире на долю мужчин приходится около трех четвертей тяжких преступлений, в то время как женщины чаще попадают на скамью подсудимых по относительно легким обвинениям — в мелких кражах, мошенничестве и т. п. Хоть сколько-нибудь надежной демографической статистики древнеримской преступности в нашем распоряжении не имеется, но при чтении письменных источников складывается впечатление, что римлянки значительно чаще оказывались в роли потерпевших, нежели обвиняемых, и, как и сегодня, в основном отваживались на преступления, не относящиеся к особо тяжким.

Римлянки, вероятно, совершали правонарушения даже значительно реже, чем современные женщины, поскольку в семьях за дочерями следили неусыпно и не давали им, что называется, разгуляться, в отличие от сыновей. Не исключено, что и стимулов к добродетельной жизни у женщин было больше, нежели у мужчин. Чтобы преуспеть в диктуемой обществом роли матери и домохозяйки, женщине нужно было гарантировать себе незапятнанную репутацию на протяжении всего жизненного пути. А для того, чтобы являться доброй и послушной дочерью, завидной невестой для перспективных женихов, заботливой матерью и достойной воспитательницей своих детей, женщине на каждом этапе приходилось контролировать себя значительно жестче, чем должны были мужчины того же круга, и позволять себе значительно меньше, чем они. С этой точки зрения якобы наблюдаемый рост женской преступности отражает более низкий уровень семейного и социального контроля над девочками и молодыми женщинами, нежели тот, который имел место еще одно-два поколения назад.

Как следствие, женщины часто просто не привлекались к судебной ответственности по той причине, что уголовно-процессуальное считалось к ним не применимым. Публичные слушания служили хорошим поводом для дебатов, благо высокообразованные юноши из элиты были традиционно обучены риторике и ораторскому искусству. От имени женщин в публичных судах по уголовному праву обычно выступали их родственники мужского пола (Дигесты, XLVIII.II.1–2). Женщинам не дозволялось кого-то обвинять, если только они не мстили за зло, причиненное родственникам-мужчинам. При определении законности любых сделок свидетельские показания женщин в расчет не принимались. Они не могли представлять в суде интересы третьих лиц. Но это не лишало их права добиваться удовлетворения своих законных требований в порядке частноправового урегулирования с привлечением адвокатов. Во многих отношениях римские женщины были вполне защищены и обеспечены (по меркам доиндустриального общества). Им дозволялось: владеть движимым и недвижимым имуществом; претендовать на законную долю в наследстве; заключать имеющие юридическую силу сделки и договоры; возбуждать гражданские дела. Оборотной стороной медали был риск привлечения к ответственности за уголовно наказуемые деяния. Но не будем забывать, что по законам Римской империи уголовно наказуемыми считались лишь самые тяжкие общественно опасные действия, расцениваемые как серьезная угроза благополучию всего местного сообщества, а при такой трактовке женщины почти всегда оставались вне подозрений в причастности к уголовным преступлениям.

В то же время римлянки часто попадали в разнообразные щекотливые ситуации, связанные с нарушением установленных норм поведения. Чаще всего подобные юридические коллизии возникали вокруг обвинений в неподобающем поведении в быту. Вымышленные казусы в практикумах для студентов раскрывают интересные особенности восприятия женщин юристами-мужчинами. В одном сложном и абсурдном (в духе черного юмора) примере молодой человек, желая доказать свое право на римское гражданство, пускается на розыски бросившей его в младенчестве матери-римлянки — и находит-таки не то истинную, не то мнимую «мать», но, увы, в объятиях некоего прелюбодея, а потому недолго думая пронзает ее копьем. Пытаясь в последний момент остановить юношу, несчастная объясняет ему, что, конечно, он ее сын, правда, незаконнорожденный. Это значит, что гражданство ему не положено. После этого наш герой приговаривается к продаже в рабство за попытку выдать себя обманом за римского гражданина — не за убийство римлянки! Осужденного покупает отец убиенной, то есть его родной дед по матери, и — на правах хозяина — быстро доносит на него властям как на подстрекателя к мятежу. Юноша отправляется на крест, убитая отомщена (Кальпурний Флакк, Декламации, XXIII).

Отбросим коробящие нас тонкости римского правосудия и обратим внимание на проблемы с самоидентификацией и комплексы, присущие римским мужчинам. Римлянин никогда не был до конца уверен ни в преданности и верности жены, ни в собственном отцовстве, поскольку любой из его отпрысков мог быть зачат неверной женой от мужской прислуги в его отсутствие. Рассмотрим воображаемый прецедент (Декламации, II): у светлокожей жены светлокожего мужа рождается темнокожее дитя. Супруг обвиняет молодую мать в измене, а ее защита настаивает на том, что потемнение кожных покровов могло стать следствием, например, естественного загара или родовой травмы. Обвинение просит судью не принимать во внимание демагогию защитников, «когда всем и так всё ясно». Реальный случай из римско-египетской практики: бездетная женщина по имени Песория решила усыновить найденыша, подобранного на мусорной свалке, и на время отдала его на попечительство няньке-кормилице по имени Сареус, только что родившей собственного мальчика. Один из младенцев вскоре умер. Песория настаивает, что выжил ее ребенок, Сареус — что живо ее дитя. Судья принял решение в пользу кормилицы, определив по результатам визуального сличения, что ребенок лицом весьма походит на нее (P. Oxy. 1.37). Первый, вымышленный, случай служит образчиком массы неопределенностей, с которыми сталкивались римские мужи в семейной жизни: кто ты есть в глазах домашних? кому из них можно доверять, а кому нет? не изменяет ли жена? от тебя ли этот ребенок? как контролировать происходящее в доме? Посыл прозрачен: лишь строгостью и наказаниями можно заставить женщину вести себя должным образом и укреплять в ее глазах свой авторитет!

Простые римлянки и женщины из провинций, должно быть, очень тяжело переносили бедность. Ведь именно домохозяйкам приходилось каждодневно изыскивать скудные возможности для прокорма семьи и ухода за детьми. Повсеместно наблюдалось массовое вдовство как следствие высокой смертности среди мужчин и их склонности к неравным бракам, поздней женитьбе на молодых. Статус многодетной вдовы не сулил ничего, кроме жизни впроголодь до конца дней. Не одним ли голодом объясняется множество мелких краж, совершенных женщинами? Сегодня мы сказали бы, что вакансии для женщин обычно предлагались в сфере бытового обслуживания: можно было служить прачкой, швеей-надомницей и т. д. или устроиться на низкооплачиваемую работу, например в таверну. Подавальщицы в питейных заведениях, как мы догадываемся по подтексту дошедших до нас источников, обычно подрабатывали еще и проституцией. Об этом нигде не говорится прямо, и мы основываем данное суждение исключительно на том, что присутствие рядом сразу двух соблазнов — вина и женщин — накаляло атмосферу в питейных заведениях, и это вызывало вспышки аморального поведения.

Нам неизвестна статистика занятости женщин в сфере интимных услуг, но из речи греческо-римского философа и оратора I–II веков Диона Хрисостома из Прусы (современная турецкая Бурса) складывается впечатление, что на улицах городов Римской империи от проституток не было отбоя. По его словам, их «грязные дома» в открытую устраивались около домов знати, храмов и общественных учреждений, да и прямо на площадях, в местах, священных для каждого римлянина (Дион Хрисостом, Речи, VII.133–152). Очевидно, что оратор таким описанием подводил слушателей к выводу о необходимости пресечь это безобразие; но важнее, что он проливает немного света на статистику проституции, которая, как выясняется с его слов, являлась весьма распространенной формой женской занятости. Можно вполне обоснованно утверждать, что проституция предлагала многим римлянкам из беднейших социальных слоев некоторую свободу в сравнении с полурабским положением надомниц или приходящей обслуги, хотя, скорее всего, большинство женщин шли на этот шаг лишь в крайних случаях и от отчаянной нужды. Мужчины же относились к проституции и своему обращению к услугам проституток с превеликим спокойствием и такой терпимостью, что даже храмы иногда по совместительству использовались в качестве борделей, как это было, к примеру, в Коринфе (Страбон, География, VIII.VI.20).

Отношение мужчин менялось с терпимого на осуждающее, если речь шла о влиянии проституции на репутацию занятых здесь женщин. Правовой статус проституток был низким, ведь они навлекли на себя infamia [71], что лишало их ряда иммунитетов и гарантий, предоставлявшихся государством свободным римлянам и римлянкам; в частности, обесчещенных можно было приговаривать к физическим наказаниям. Такова была общая доля всех работников индустрии развлечений и досуга той эпохи — сводников, гладиаторов, актеров и представителей прочих профессий, смысл которых заключался в ублажении других или доставлении им чувственных удовольствий. Классический образчик мужского лицемерия: мужчины считали приемлемым с.екс с проститутками, а тот же платный с.екс с целью заработать на жизнь — «осуждаемым всеми занятием», выражаясь словами Диона. Проституция считалась пределом падения женщины, полной противоположностью идеалу, что приводило к крайней немилосердности в отношении к «падшим». В самом деле, вместо старательного исполнения роли пассивной, послушной и добродетельной домохозяйки проститутка ступала на стезю активной и публичной аморальной деятельности. В результате по закону она подвергалась не просто ущемлению в правах и диффамации, но и, в сущности, лишалась статуса женщины, поскольку понуждалась к ношению мужской тоги как символа ее активной публичной роли. Тут невольно возникает искушение поискать в подтексте подобной юридической практики глубинные причины. Не потому ли римские мужи постановили одевать проституток женского пола в мужские одежды, чтобы те больше походили на юношей, которые были для них привлекательнее девушек? Что если здесь имела место сублимация гомосексуальных наклонностей? А может быть, дело в том, что тогу полагалось носить лишь полноправным римским гражданам мужского пола? И тогда похоже, что законодатели желали доставить изощренное наслаждение некоторым римлянам, предоставив им возможность символически «иметь» сограждан.

Имели место и некоторые ограничения на занятие проституцией. Юных рабов допускалось продавать лишь с оговоркой, что они достаются новому владельцу не для сексуальных утех. Деньги, уплаченные проститутке, возврату не подлежали (наравне с проигранными в а.зартные и.гры). Но главный упор в мужских сочинениях на тему женской проституции делался на минимизации того, что сегодня назвали бы моральным ущербом обществу. Предполагалось, судя по всему, что раз уж женщина опозорилась, ступив на скользкую тропу, то пусть себе и катится в тартарары. Но некоторые представляли проституцию и в качестве угрозы общественному благополучию. Дион предупреждает, что широкая доступность проституток приводит к тому, что молодой человек очень скоро пресыщается женщинами и вскоре начинает искать наслаждений среди юношей и мужчин, развращая «тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники» (Дион Хрисостом, Речи, VII.151–152) [72].

Проституция служила символом морального разложения и вместе с тем — своеобразным индикатором состояния здоровья общества: чем больше женщин становилось проститутками, тем сильнее обществу грозил кризис.

Патерналистский семейный уклад, однако, давал женщинам определенные преимущества. Супруга побуждала мужа защищать ее и дочерей от угроз сексуальной эксплуатации. Ведь женщины и в те времена считались жертвами преступлений против нравственности в случае их совращения с пути семейной добродетели подлыми соблазнителями. Однако сам факт совращения считался лишним подтверждением природной слабости женщин. Это лишь подтверждало, что без сурового мужского руководства женщине не устоять перед соблазном свернуть на кривую дорожку. Множество, а то и большинство женщин полностью смирилось со своим зависимым социальным положением. Общественное мнение служило главным средством поддержания доброго имени женщины в кругу друзей семьи, и выход за рамки представлений о нормах благопристойности мог привести к очернению репутации любой римлянки. Давление со стороны старших родственниц — матери, теток и бабушек — также могло служить мощным средством принуждения юных дев к неукоснительному соблюдению неписаных правил. Овидий ярко изображает публичное посрамление, которому подвергались оступившиеся. Однажды в результате неудачного аборта умерла девушка: вот ее несут к погребальному костру, и «каждый громко кричит "Поделом!"» (Овидий, Любовные элегии, II.XIV) [73].

Римский идеал женственности способствовал атмосфере, в которой вероятность женской преступности существенно снижалась. Считаясь по самой своей женской природе более благонравными и добродетельными в частной жизни, но слабыми, а потому нуждающимися в опеке, женщины рисовались римлянам вовсе не склонными к преступному мышлению. Зато в тех случаях, когда женщины отклонялись от этого образа, на них обрушивался шквал критики. В то же время женская преступность интересовала римских авторов — были интересны ее причины и возможные пагубные последствия для общества. В общем, значение имело главным образом соответствие женского поведения мужским ожиданиям, а не объяснение побудительных мотивов, толкавших женщин за рамки соответствия социальным нормам.

 

ЗАКОНЫ О ПРЕЛЮБОДЕЯНИИ

Эти два важных нравственных вопроса — место женщины и излишнее потребление — получили новое освещение в правление Августа, когда общественно опасным и уголовно наказуемым преступлением было объявлено прелюбодеяние. Новый закон обязывал мужа подавать в суд на жену, заподозренную в измене; в противном случае мужа могли обвинить в сводничестве. В случае подтверждения обвинения брак с неверной женой подлежал немедленному расторжению. По тому же закону отцу дозволялось у.бивать на месте собственную замужнюю дочь и ее любовника, если он застиг их за преступным совокуплением в собственном доме или во владениях своего зятя. А вот мужу у.бивать жену-изменницу на месте преступления запрещалось даже в собственном доме, да и любовника разрешалось карать смертью лишь в том случае, если тот уже обесславлен, то есть ранее по суду был поражен в правах за infamia. При этом само понятие прелюбодеяния распространялось далеко не на всех и трактовалось неочевидно. Знатный муж считался изменившим жене лишь в случае связи со столь же знатной матроной; все прочие контакты считались дозволительными. А вот жене мог быть вменен в вину любой эпизод интимной близости — хоть с равным по статусу, хоть с рабом. Зато рабыням и проституткам вступать в любые связи не возбранялось вовсе. Косвенным указанием на серьезность закона служил хотя бы такой момент: при рассмотрении обвинений в прелюбодеяниях в судах (если и когда дело до них доходило) допускалось свидетельствование рабов/рабынь против хозяев/хозяек.

Зачем Августу понадобилось ужесточать законодательство в сфере семейного права? Прежде всего, первый император был решительно настроен на укрепление расшатавшихся на закате республики нравственных устоев и института брака. После двух поколений жизни на фоне гражданских войн и смут данные законы должны были послужить римлянам моральной опорой во всех аспектах жизни нового римского мира под властью божественного императора. Не исключено, что и сам политический хаос в какой-то мере считался производным от свободы нравов, а единственным способом восстановления порядка представлялось цементирование института семьи. Впрочем, эффективность ужесточения семейного законодательства была не бесспорна. Зато рабы, получив право свидетельствовать против хозяев, занялись массовым доносительством. Так что при Тиберии, сообщает Тацит, если раньше государство страдало от порчи нравов, то теперь — от законов (Анналы, III.25). Некая знатная замужняя дама по имени Вистилия пыталась было перехитрить закон, попав в официальный список проституток, дабы в дальнейшем прелюбодействовать безнаказанно. Взбешенный сенат отреагировал принятием дополнительной статьи закона, согласно которой женщина, избегающая наказания за прелюбодеяние таким путем, всё же может быть осуждена (Дигесты, XLVIII.V.11.2). Вистилию отправили в пожизненную ссылку на греческий остров Серифос, а ее мужа едва не осудили за пособничество.

Прелюбодейство совершенно определенно вызывало у римских властей серьезную озабоченность, а у граждан — опасения быть уличенными в этом правонарушении. В «Оракулах Астрампсиха» есть вопрос: «Поймают ли меня на прелюбодеянии?» Сама формулировка указывает, что опасения вызывал именно риск попасться, а любовная связь на стороне сама по себе не считалась чем-то из ряда вон. Именно теме переживаний посвящена часть ответов: «не переживай»; «не бойся». Но это означало удачный исход, а ведь можно было услышать: «плохо твое дело». Другой вопрос, чего конкретно опасались изменщики — правосудия или гнева обманутых супругов. Историк Кассий Дион рассказывает, как, будучи консулом (в начале III века), обнаружил тысячи нерассмотренных исковых заявлений, и поясняет, что правивший в ту пору император Септимий Север пытался поощрять верность в браке и принимал законы о супружеской неверности. Количество дел по данному обвинению закономерно увеличилось (одного только Диона ожидали три тысячи заявлений), но лишь очень немногие привлекались к суду по таким обвинениям, и государь потерял интерес к этим вопросам. Далее, чтобы показать, насколько распространены были адюльтеры (по крайней мере, среди аристократии), Дион рассказывает следующий исторический анекдот. Жена знатно — го каледонца, прибывшего вместе с нею в Рим по приглашению Севера, ответила на колкости императрицы Юлии Августы относительно слишком вольных отношений британских женщин с мужчинами: предпочтительнее открыто вступать в связь с наилучшими мужчинами, нежели позволять втайне соблазнять себя наихудшим (Римская история, LXXVII.16).

Кое-кто не стеснялся открыто пренебрегать законами, как, например, Юлия, дочь императора Августа, которую сенат по его личному распоряжению сослал на остров. Отец лично запретил давать ей в ссылке вино и подпускать к ней мужчин, включая прислугу (Светоний, Божественный Август, 65). Пример Овидия показывает, что и литераторы-аристократы не прочь были посмеяться над официально узаконенным пуританством, сочиняя направленные против него литературные произведения. Прямо в правление всё того же Августа Овидий написал поэму «Наука любви» (Ars amatoria) — стихотворный курс обучения соблазнению и свободной любви, являвшийся, в сущности, открытой диверсией против попыток Августа перевоспитать римлян и наиболее вероятной причиной ссылки поэта в 8 году в захолустный черноморский городишко Томы (современная Констанца в Румынии).

В целом было похоже, что законы против прелюбодейства нацелены на борьбу с означенным пороком прежде всего среди высшего класса, а ко всем прочим римлянам относились более или менее опосредованно. Законы эти носили скорее символический характер и должны были создать атмосферу нетерпимости к распущенности, а не вызвать гонения на прелюбодеев. В этом смысле они ничем не отличались от множества других римских законов, на контроль за исполнением которых у государства не хватало ресурсов. Нормы, закрепленные в законах эпохи Августа, указывают римлянам на благотворность следования традициям даже на фоне социальных перемен. Подтвердив верность патриархальным ценностям, Август ловко переиначил предания о римском прошлом под новые нужды. Народ воспринял такую манипуляцию как должное, поскольку следование традициям всегда было залогом стабильности, которая и вела Рим от одного успеха к другому. Но исчезла ли у римлян привычка предаваться сомнительным утехам за запертыми дверьми? В этом мы сильно сомневаемся.

 

РАСПУТНЫЕ ИМПЕРАТОРЫ

И как нам, наконец, увязать эти притязания на нравственное возрождение римской нации с поступками ряда императоров сомнительного поведения, начиная с безудержно развратничавших Калигулы и Нерона и заканчивая юным Элагабалом, устраивавшим оргии в компании с возничими, актерами и гладиаторами? Ведь эти «божественные» (в период правления) государи открыто предавались предосудительным распутствам, прямо подпадавшим под действие законов об infamia? Элагабал, как пишут, изнасиловал весталку и насаждал обряды с человеческими жертвоприношениями. Впрочем, не исключено, что историки возвели немало напраслины на свергнутых императоров по указанию тех, кто приходил им на смену. Сейчас нам важно рассмотреть прегрешения сексуального характера, приписанные «плохим» императорам. Что в этих преданиях правда (если она там имеется), а что вымысел, теперь уже не установить. Основной вывод из них можно сформулировать так: августейшим особам при жизни дозволялись любые причуды, и любой император при желании был вправе ставить себя выше законов, которые им же создавались и утверждались.

Казалось бы, непристойное поведение самих императоров подрывало уважение к проводимым от их имени законам. Но подобный разгул страстей среди императоров встречался нечасто. Злодеяния эти воспринимались как исключения из правил и способствовали лишь укреплению действовавших в обществе норм поведения. В итоге дурно ведущие себя императоры всенепременно удостаивались взбучки от историков наподобие Тацита и Светония, следивших за тем, чтобы ни одного доброго слова не сохранилось в веках о беспутных правителях. Ну и, наконец, прослывшие аморальными императоры плохо кончили: во-первых, все как один были убиты; во-вторых, всякая добрая память о них была стерта из памяти людской.

Императоры жили согласно двойным стандартам, характеризовавшим всё римское общество. С одной стороны, мы наблюдаем их попытки держать всё под контролем, регулируя публичное поведение подданных. Так, вслед за недолгим периодом сексуальной вседозволенности и роскошных пиршеств при Калигуле и Нероне, утвердившийся после их правления и короткого междуцарствия император Веспасиан предложил принять указ, согласно которому женщина, состоящая в связи с чужим рабом, и сама становилась рабыней (Светоний, Божественный Веспасиан, 11). А вслед за ним и Домициан предпринимал попытки возродить в римлянах строгость нравов весьма радикальными мерами, исключив из числа сенаторов и судей тех, кто опорочил себя лицедейством и плясками в театрах, запретив женщинам пользоваться носилками и казнив весталок, нарушавших обет (Светоний, Домициан, 8). Императоры принимали грозные законы о нравах во все века: даже перед самым распадом империи в середине IV века Юлиан II запретил хозяевам таверн открывать свои заведения раньше четвертого часа утра, продавать вареное мясо, а простым людям — греть воду (чтобы смешивать с вином), то есть чтобы вообще никто не принимал пищу на улице (Аммиан Марцеллин, Римская история, XXVIII.4.4). Автор этих строк не может поверить, что подобные ограничения строго соблюдались, а не служили поводом для наказания неугодных или вовремя не откупившихся кабатчиков. Ну а сами императоры так и продолжали роскошествовать и предаваться излишествам: установленная ими персонально для себя мера расточительства менялась в каждое правление.

Проще всего было бы усмотреть за этим банальное лицемерие. Другая интерпретация исходит из того, что знатные римляне были озабочены тем, чтобы, с одной стороны, не упускать возможности сполна вкусить плодов своих завоеваний, а с другой — не утратить благорасположения богов, прогневав их чрезмерным разгулом. Это требовало балансирования между здоровым гедонизмом и богомерзким чревоугодием, веселием и пьянством, достатком и излишеством. Понятия достатка и роскоши менялись в веках, и по мере роста доходов и расходов элиты простому народу также открывался доступ к возраставшему объему и ассортименту увеселений, продовольствия и иных благ далеко за рамками базового требования «хлеба и зрелищ».

Ярким примером римских двойных стандартов является отношение к проституции. При всей показной заботе о том, чтобы женщины держались в рамках строгой нравственности, римляне не только охотно пользовались услугами проституток, но и не забывали облагать их доходы налогом. Первым до этого додумался Калигула, установивший ставку ежемесячного казенного сбора с проституток в размере стоимости одной близости, после чего расценки, вероятно, не менялись. Поскольку то был лишь один из множества новых поборов, введенных этим императором, люди жаловались, что не знают толком, за что и сколько с них причитается в казну по новому налоговому кодексу, из-за чего невольно становятся нарушителями и рискуют подвергнуться многократному взысканию по суду. В ответ Калигула распорядился вывесить закон на всеобщее обозрение, но написать его самыми мелкими буквами, чтобы никто ничего не смог прочитать (Светоний, Калигула, 40–41). Светоний описывал это с целью подчеркнуть полную безнравственность Калигулы. Однако налог на проституцию стал приносить настолько хороший доход в казну, что никто из последующих императоров, включая уже и христианских, не думал его отменять, и он благополучно существовал до денежной и налоговой реформы 498 года.

Налогом на проституцию императоры, по сути, узаконили этот вид деятельности. Конечно, таким подходом обеспечивался и некий элемент общественного контроля через солдат — сборщиков податей, но пассивное официальное признание права на такой заработок обнажало всю лицемерность дальнейших попыток утверждения традиционных нравственных ценностей законодательными средствами. Некоторые императоры, впрочем, испытывали неловкость из-за такого положения вещей. Александр Север, к примеру, распорядился, чтобы доходы от этого налога шли не в казначейство, а на покрытие государственных расходов по ремонту театров, цирков, стадионов, дабы хоть как-то оправдать попустительство частному разврату повышением качества традиционных публичных зрелищ. Он даже намеревался запретить мужчинам заниматься подобной деятельностью, но решил, что тем самым лишь загонит эту практику в подполье (Жизнеописания августов: XVIII. Александр Север, XXIV). Не исключено, что за отказом от реализации данного намерения стояли и финансовые соображения.

Все последующие императоры так или иначе являлись продолжателями политики Августа и относили регламентацию общественных нравов и обеспечение соблюдения римлянами моральных норм к сфере государственных интересов. Как следствие, на протяжении всей имперской эпохи под их прицелом оказывался весьма различный по составу, но неизменно широкий спектр преступлений без жертв. Считалось, что регулирование потребления — священный долг императора как отца нации. Введение строгой регуляции и контроля воспринималось как вынужденная жертва, позволяющая избегать изнеженности, снижать долю расходов на развлечения и предметы роскоши и поддерживать моральный дух римлян на уровне, достойном их доблестных предков и легендарного прошлого. Законы против роскоши, изначально призванные ограничивать элиты в их стремлении к неоправданным излишествам, скоро стали использовать и для лишения простых горожан тех малых гастрономических радостей, которые были им доступны в кабаках и тавернах. И во всех подобных случаях склонность людей к излишествам объяснялась их моральной слабостью, а вина за это прямо возлагалась на всех представителей любых классов и сословий, неспособных устоять перед искушением позволить себе немного роскоши и удовольствий сверх причитающегося им согласно статусу по законам империи. Таверны сами по себе символизировали урбанистическую культуру нового типа, сформировавшуюся по мере превращения Рима в многолюдную и многоязыкую космополитичную столицу метрополии. В такой проекции в этих законах можно усмотреть озабоченность социальными изменениями и возможными угрозами общественно-политической иерархии. Но в реальности никакой сколь бы то ни было ощутимой угрозы сплоченности общества от таверн не исходило. Не угрожала основам государственного строя и проституция. Вполне достаточно было заклеймить падших статусом infamia, который к тому же бил по репутации лишь немногих замешанных в этой сфере представителей высшего класса. Наказание диффамацией, грозившее в среде простонародья, вероятно, представлялось весьма условным и безобидным. Ввиду отсутствия реальной угрозы императоры весьма практично использовали эту сферу занятости в качестве источника дополнительных поступлений в казну, хотя на словах и продолжали осуждать ее.

Законы, устанавливавшие высокие нравственные идеалы, не вызывали иллюзий насчет их достижимости. Занятно, однако, наблюдать, как моральные нормы эволюционировали впоследствии. Особенно серьезные перемены ожидали римлян после обращения императора Константина в христианство в 312 году. Но лишь в VI веке император Юстиниан установил законодательный запрет на мужеложство и ввел за него совершенно драконовское наказание: «изобличенных <…> лишали их срамных членов и так водили по городу» (Прокопий Кесарийский, Тайная история, XI.34) [74]. Однако к тому времени римская преступность претерпела глубокие метаморфозы.

 

ГЛАВА 7. ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ. ПОНЯТИЕ СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЫ

ПОВИНЕН ЛИ РИМ в военных преступлениях? Не положило ли братоубийство в исполнении Ромула начало непрерывной цепи насильственных действий, кровавым следом тянущейся через тысячелетнюю историю римского государства? В ходе территориальных завоеваний римские воины совершали массу неимоверных жестокостей. На их совести: истребление галлов (действовали легионы Цезаря); варварское разрушение покоренных городов, например Карфагена; жесточайшие подавления восстаний в провинциях, в частности в ходе трех иудейских войн. Римское общество было насквозь милитаризованным, и войны здесь восславлялись вкупе со всеми сопутствующими им жестокостями. Отношение граждан к зверствам римской армии сильно отличалось от того, что сегодня принято называть цивилизованностью и гуманностью. Римляне считали их не просто оправданными, но воистину справедливыми. Но это не значит, что у них не было собственных представлений о допустимом и недопустимом в военное время, — такие установки имели место, и римские воины их строго придерживались. Так имеем ли мы право судить современными мерками людей, действовавших сообразно нормам своего времени?

Что конкретно мы понимаем под военными преступлениями? Принятая в 1864 году первая женевская «Конвенция об улучшении участи раненых и больных в армиях в поле» устанавливала основные принципы гуманного обращения исключительно с утратившими способность к сопротивлению бойцами армии противника. Но в полном объеме «правила» были сформулированы под впечатлением ужасов Второй мировой войны — с принятием четвертой женевской конвенции о защите гражданского населения в военное время. В статье 147 этого документа дано определение состава военных преступлений в современном понимании, к которым относятся:

<…> преднамеренное убийство, пытки и бесчеловечное обращение, включая биологические эксперименты, преднамеренное причинение тяжелых страданий или серьезного увечья, нанесение ущерба здоровью, незаконное депортирование, перемещение и арест покровительствуемого лица, принуждение покровительствуемого лица служить в вооруженных силах неприятельской державы или лишение его права на беспристрастное и нормальное судопроизводство, <…> взятие заложников, незаконное, произвольное и проводимое в большом масштабе разрушение и присвоение имущества, не вызываемые военной необходимостью [75].

Все участники боевых действий с тех пор несут персональную ответственность за свои поступки на полях сражений. Впоследствии огромный вклад в понимание аспектов и составляющих военных преступлений внес Международный уголовный суд в Гааге в процессе расследования событий в бывшей Югославии. В общем, трактовка понятия «военное преступление» неуклонно расширяется и дорабатывается по мере обнаружения всё новых проявлений недопустимой жестокости на театрах военных действий. В 2001 году, к примеру, гаагский суд постановил считать преступлением против человечности организованные массовые изнасилования и обращение женщин в сексуальное рабство в военное время.

Римляне смотрели на вещи иначе. Если полководец завоевал город, всё население считалось им покоренным, и он мог поступать с жителями населенного пункта по своему усмотрению. В «Дигестах» прямо указано, что слово servus («раб») производится от глагола servare, что значит «сохранять»: полководцы, как правило, не убивали, а продавали пленников, сохраняя им жизнь. Завоевание, с точки зрения римлян, автоматически включало пленение и порабощение всего населения завоеванных территорий, а не только воинов. В каком-то смысле современные методы ведения войны стали возвращением к этой древнеримской практике, поскольку под власть оккупанта попадает всё население вражеской территории, а не одни лишь участники боевых действий на стороне проигравших.

Война считалась справедливой, если начиналась в результате вторжения противника в римские владения, в отместку за опустошительные набеги с территории сопредельного государства или в ответ на нарушение союзнического договора. По традиции объявлению войны предшествовал ритуал rerum repetitio (истребования репараций). Жрец-посланник оглашал список римских претензий и требований сперва на границе, затем переступив границу, затем первому встречному на вражеской территории, еще раз первому встречному в стенах вражьего города и, наконец, на форуме, где также вручал этот перечень в письменном виде местным властям. Если требования не удовлетворялись, жрец объявлял войну, но данное решение подлежало ратификации сенатом. Если сенаторы поддерживали решение об объявлении войны, жрец возвращался к границе и метал на вражескую территорию обагренное кровью копье, после чего стороны могли приступать к боевым действиям. Весь этот протокол был весьма обременительным, а после того, как Рим стал воевать с заморскими врагами, придерживаться его стало практически невозможно. Тогда в самом Риме установили колонну, символизирующую врага, чтобы метать окровавленное копье в нее в знак объявления войны, и неукоснительно соблюдали этот обряд как минимум вплоть до конца II века.

Римляне также верили, что право на ведение войн дано им свыше, и потому считали их праведными. Здесь было нечто большее, нежели просто вера в то, что боги на их стороне. Всякий раз перед выступлением в поход римляне предпринимали активные шаги к тому, чтобы заручиться помощью небесных владык в битве за правое дело. Перед началом очередной военной кампании по распоряжению сената устраивались игры, в ходе которых приносились щедрые пожертвования богам и клятвы положить на их алтари еще больше добычи и денег, если те даруют римлянам победу. Этот торжественный обет от имени римлян произносил лично Pontifex Maximus, верховный жрец, он же император.

Мало того, в любой поход римские войска отправлялись в сопровождении штатных жрецов, в обязанности которых входило, в частности, заклинаниями выманивать чужеземных богов из осаждаемых городов и убеждать их переходить на сторону римлян в обмен на посулы возведения им в Риме храмов и статуй и оказание всяческого почтения. Сохранился в позднейшем пересказе даже и текст подобного заклинания, обращенного к богам Карфагена, перед тем как он был должным образом разрушен, — вкупе с обрядом его произнесения. «Если [есть] бог, если есть богиня, под защитой у которых находится народ и Карфагенское государство, — говорил жрец, —

[то] больше всего вас, тех, кто принял [на себя] защиту этого города и народа, я и прошу, и умоляю, и добиваюсь от вас милости, чтобы вы покинули народ и Карфагенское государство, оставили жилища, священные храмы и город, и ушли из них, и внушили этому народу, государству страх, ужас, беспамятство, и, выйдя оттуда, пришли ко мне и к моим в Рим <…>. В случае если вы так поступите, я обещаю, что для вас будут устроены храмы и игры». При этих самых словах нужно совершить жертвоприношение и представить свидетельство внутренностей в отношении будущего (Макробий, Сатурналии, III.9.7–9) [76].

В общем, можно считать представление римлян о справедливости основанным на их вере не только в согласие с собственными богами и их покровительство, но и в свою исключительную привлекательность для богов покоренных народов. Римлянам неведомы были сомнения относительно того, за правое ли дело они воюют и оправдывает ли конечная цель чинимые войной жертвы и разрушения. Отсюда видно, что им прежде всего нужна была полнейшая уверенность в том, что их действия продиктованы волей высших сил, а не чисто корыстными интересами. Сколь бы скептически мы сегодня ни относились к столь пафосным заявлениям, похоже, однако, что римляне действительно вершили свои ратные подвиги именно тогда, когда были уверены в совпадении собственных и божественных интересов.

При этом римляне отдавали себе отчет в том, что противоположная сторона конфликта этого мнения не разделяет. В знаменитой призывной речи каледонского вождя Калгака, обращенной к защитникам независимости (дело было на территории современной Шотландии), он гневно проклинает римлян за беды и страдания, которые они обрушивают на головы других народов: «Расхитителям всего мира, им уже мало земли: опустошив ее, они теперь рыщут по морю… отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и создав пустыню, они говорят, что принесли мир».

Знаменательно, что текст этой дерзкой инвективы счел нужным зафиксировать именно римский историк — Тацит (Жизнеописание Юлия Агриколы, 29–32) [77]. Иными словами, римляне понимали, что могли восприниматься негативно, даже если Тацит и выступал с позиций соотечественников, говоря о важности цивилизованного правопорядка и недопущения агрессивного варварства на завоеванных территориях. Впрочем, нельзя утверждать, что римляне использовали тактику «выжженной земли». В литературе часто подчеркивается, что войну следует вести с помощью этичных средств, а римские воины ведут себя в границах допустимого.

Цицерон оставил многостраничное рассуждение на тему природы справедливой войны и морального долга воинов избегать неоправданной жестокости и в схватках с противниками придерживаться ius gentium — общечеловеческих представлений о справедливости, разделяемых всеми народами (Об обязанностях, I.33–41). По его словам, несправедливость на войне часто оказывается результатом военной хитрости и склонности к оправданию беззаконий «извращением права» или «его не в меру тонким, но злостным толкованием». Отсюда и поговорка: «Высший закон — высшее противозаконие». Цицерон приводит примеры подобных уловок. В частности, спартанский царь Клеомен, заключив тридцатидневное перемирие с противником, приказал своим воинам совершать опустошительные набеги на неприятельские земли по ночам, поскольку в договоре речь шла о тридцати «днях», а про «ночи» ничего сказано не было. То же самое случается и в делах государственных. Консул Квинт Фабий Лабеон, которому поручили урегулировать территориальный спор между Нолой и Неаполем, убедил обе стороны пойти на уступки и обозначить свои границы так, как того хочет соперник, а высвободившуюся между их землями полосу земли «признал владениями римского народа. Это значит обмануть, а не рассудить, — заключает Цицерон. — Поэтому во всяком деле надо избегать подобной изобретательности».

Даже в ходе войны, настаивает он, продолжают действовать некоторые безусловно подлежащие исполнению обязанности в отношении противника. Во-первых, утверждает Цицерон, прежде всего нужно постараться договориться мирно. Силой могут решать разногласия и животные, а потому это средство должно приберегаться напоследок. Единственная цель, из-за которой можно начинать войну, — «жить в мире; но после победы надо сохранять жизнь тем, кто во время войны не был ни жесток, ни свиреп». Также Цицерон призывает к соблюдению этических стандартов даже в выборе средств воздействия на противника. В качестве достойного примера он приводит случай времен войны с Эпиром (III век до н. э.), когда дезертир противоположной стороны обещал сенату отравить царя Пирра, а сенаторы в ответ на это постановили выдать изменника его господину. Тем самым они продемонстрировали решительное осуждение предательского убийства, даже когда шла речь о могущественном противнике.

Плохо укладывается в голове, что всё это писалось в конце 44 года до н. э., на исходе двадцати лет разгула (на дорогах Европы) завоевателей Помпея и Юлия Цезаря, преследовавших корыстные политические цели. В тот год Цезарь пал от рук заговорщиков, но дело его победило. Цицерон об этом знал, а потому и торопился донести до потомков свою морально-этическую позицию (ровно через год его казнили). Его призывы к добропорядочному правлению раздавались на фоне ситуации, когда становилось всё очевиднее, что возврата к конституционному республиканскому строю не предвидится, поскольку оный окончательно заменен диктатурой. И Цицерон осуждает войны, ведомые за верховную власть или из тщеславия. В общем, у нас нет оснований утверждать, что эти нравственные принципы в самом деле принимались во внимание в рядах вооруженных сил или хотя бы отражали представления римлян о войне и правилах ее ведения.

Однако даже из идеализированного описания Цицерона явствует, что какие бы то ни было права не гарантировались побежденным безоговорочно: всё зависело от их поведения в ходе конфликта. Сложившим оружие и сдавшимся на милость римлян могли дать какие-то поблажки — но не тем, кто до последнего сражался не на жизнь, а на с.мерть. Покорившиеся под обещание безопасности народы и города римляне брали под патронаж и считали своим долгом их защищать. Исполнение данных противнику обещаний являлось для римлян делом чести, ибо любое иное поведение было бы сочтено зверским и бесчеловечным, а своей репутацией они дорожили. Мотивы войны также накладывали заметный отпечаток на характер ее ведения. Войны ради славы не отличались такой же ожесточенностью, как войны ради выживания. В свое время Ганнибал едва не поставил Рим на колени, и собравшиеся с силами римляне в ответной экспедиции привели в исполнение приговор: «Карфаген должен быть разрушен».

 

ТИПЫ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ

В реальности и римляне, и их враги совершали всевозможные жестокости. Военнопленных зачастую было крайне трудно контролировать и нечем кормить, а потому древние военачальники часто предпочитали захваченных противников в живых не оставлять. Как-то раз Ганнибал, оказавшись запертым римлянами с обеих сторон на узкой горной дороге, первым делом распорядился перебить почти пять тысяч пленных римлян, чтобы те не подняли вдруг восстания (Аппиан, Война с Ганнибалом, 14). В данном случае ситуация у карфагенян была в буквальном смысле стесненная, хотя вряд ли это послужит извинением учиненной резне. Много чаще, однако, варварское обращение с военнопленными должно было подать врагу недвусмысленный сигнал: пощады не будет никому. Сокрушив галлов и пленив их предводителя Верцингеторига, Юлий Цезарь приказал, чтобы всем защитникам их последнего оплота — крепости Укселлодонум — отрубали правую руку после того, как они сдадутся. Вероятно, этим преследовалась цель сколь назидательная, столь и практическая — не допустить повторения вооруженного восстания галлов против римлян. Для большей убедительности Цезарь приказал расселить изувеченных, благо было их немало, по всей территории покоренной провинции. Они служили единоплеменникам живым напоминанием о том, что ожидает тех в случае восстания против римского владычества.

Греческий историк Полибий рассказывает интересную историю о том, как восставшие против власти Карфагена галаты систематически зверски увечили пленных с целью устрашить карфагенян и отвадить их от мысли о подавлении мятежа. Отослав прочь прибывших из Карфагена по этому случаю переговорщиков, мятежники постановили предавать мучительной смерти каждого пленного карфагенянина, а каждому их союзнику отрубать руки и отсылать обратно в Карфаген (Всеобщая история, I.80–81). Полибий связывает такие действия с особой психологией. Точно так же, рассуждает он, как существуют нарывы и наросты на теле, бывают они и на человеческой душе. Это может развиться в человеке настолько сильно, что он станет более злым и жестоким, чем любое другое животное. Если относиться к страдающим с добротой и милосердием, они становятся лишь более недоверчивыми. Если обращаться с ними грубо, ярость этого человека только возрастает до тех пор, пока не найдется поступка настолько отвратительного или зверского, чтобы он не мечтал совершить его, будучи убежденным, что проявляет подлинный героизм. В конце концов эти военные преступники становятся исключительно жестокими и не могут более называться людьми. Полибий винит в этом несколько моментов: плохое воспитание в детстве, подверженность привычному насилию и беспринципность тех, кто ими управляет (Полибий, Всемирная история, I.81).

К чести римских воинов, они не имели обычая измываться и глумиться над пленными. Похоже даже, что существовал некий регламент, устанавливавший нормы обращения с военнопленными. К врагам часто проявлялось снисхождение, в частности и с учетом перспективы обмена пленниками (см. напр.: Ливий, История Рима, XXII.23). Помимо обмена пленных существовала возможность их возвращения за выкуп, а иногда и просто в качестве жеста доброй воли. Плененных чужеземных царей часто прощали и отпускали с миром, предварительно разоружив и распустив по домам их армии. В общем, имел место дифференцированный подход, предполагавший разные варианты в зависимости от выбранной стратегии воздействия на врага — запугать, побудить присягнуть, смириться с поражением, иногда даже утишить горечь от него, — но непременно с позиции силы, с демонстрацией римского могущества или благого милосердия. Римская юриспруденция зиждилась на чередовании показательно жестоких наказаний и напускной милости к падшим. Так и римские военные прекрасно понимали: всех врагов не истребить, а значит, нужно прилагать и миротворческие усилия, хотя бы ради морального обоснования легитимности вводимого римского правления.

От случая к случаю римляне прибегали к депортациям и перемещениям гражданского населения в рамках послевоенного урегулирования. Особняком стоит геноцид альпийского племени салассов, упорствовавшего в непокорности и своевольничавшего до такой степени, что римляне не успокоились, пока не очистили от этого племени спорные земли, частично истребив его, а тех, кто выжил, продав в рабство. Римляне оказались морально готовыми не только физически истребить дееспособное население отдельно взятого народа, но и попросту стереть память о нем со страниц истории. Это воспринималось как естественное миротворчество не только самими римлянами, но и, вероятно, теми немногими уцелевшими салассами (надо полагать, из проримской фракции), которые только выиграли от приобщения к римскому образу жизни ценой отказа от своей горской идентичности.

Вражеских лазутчиков обычно ждала с.мерть, но иногда и они отделывались тяжелыми увечьями в назидание тем, кто замышляет ступить на эту стезю. Тит Ливий, в частности, приводит в пример карфагенского шпиона, который в течение двух лет прятался в Риме, прежде чем был пойман. В конце концов ему отрубили руки и освободили. Другая история: как-то раз распяли двадцать пять рабов; доносчик получил свободу и двадцать тысяч сестерциев (История Рима, XXII.33).

Другое дело послы. Официальных представителей других государств не смели тронуть: к ним относились с благоговением. И наоборот: любая обида (в том числе и мнимая), причиненная римским легатам, могла спровоцировать римлян на сокрушительные ответные действия. Венеты, взяв в заложники и бросив в тюрьму послов Цезаря, горько об этом пожалели. Тот быстро снарядил свой флот, заручился поддержкой союзников и, как только позволила погода, прошелся по венетам огнем и мечом, хотя эти последние к тому времени уже и сами понимали, какую ошибку совершили (Цезарь, Галльская война, III.8—10). Поначалу венеты попросту не знали, что дурное обхождение с римскими посланниками чревато неприятными последствиями. Мы видим, что система международного права складывалась через выражение протеста прямыми ответными действиями, а не направлением нот. Однако поступок венетов указывает, вероятно, и на то, что не все народы были согласны с новым миропорядком и приданием римским посланникам особого статуса в сравнении с посланниками других народов.

Женщин в ходе войн, естественно, насиловали. Ливий (История Рима, XXXVIII.24) [78] рассказывает, что от изнасилования не были застрахованы даже самые знатные женщины. Во время военного покорения римлянами восточного кельтского племени тектосагов на севере Галатии (центральная нагорная часть современной Турции) удалось захватить в плен и поместить под стражу жену местного царя, «отличавшуюся необыкновенной красотой». Центурион, начальник стражи, был сластолюбив и жаден к добыче. Поначалу он пытался склонить женщину к добровольной близости, но, столкнувшись с сопротивлением, взял ее силой. Ливий пишет об этом случае как о вполне обыденном. Действительно, плененная царица теряла свой статус и низводилась до положения рабыни. Вероятно, автор и не упомянул бы об этом случае, если бы поруганная женщина на отомстила обидчику: последнего сгубила жадность. Он решил тайком от всех продать обесчещенную невольницу ее родным, а когда царевы слуги принесли в условленное место выкуп за свою госпожу, та на местном языке приказала им умертвить центуриона. Отсеченную голову насильника она затем предъявила своему мужу в доказательство того, что «отмстила за причиненное насилие». Ливий, очевидно, счел эту историю достойной включения в летопись по причине, во-первых, знатности пострадавшей, а во-вторых, не по-женски решительной расправы, которую она учинила над обидчиком. В реальности, конечно, множество женщин в завоеванных землях подвергались изнасилованию вражескими воинами, считавшими их вполне законным трофеем. Нетрудно догадаться, что немногим жертвам удавалось добиться какой-либо компенсации за бесчестие.

Несмотря на подобные бесчинства, римляне всё же требовали от своих солдат соблюдения некоторых стандартов цивилизованного поведения. Ливий, описывая войска карфагенян, противостоявшие римлянам во время Второй Пунической войны, особо подчеркивает вопиющее варварство и зверскую свирепость этих нелюдей из диких земель. Карфагенские войска были стянуты из самых дальних уголков мира, «от Геркулесовых столпов» [79]. Географическая удаленность от центра империи означала непонимание римских ценностей, и карфагенские наемники подходили под это определение: «солдаты, не знающие ни законов, ни правил человеческого общежития», не знающие даже человеческого языка. Дикарь Ганнибал сделал из них «совершенных зверей», научив — «стыдно сказать — есть человеческое мясо». Человек, родившийся в Италии, едва ли захочет видеть этих людей хозяевами. Даже в мысли вступить с ними в любой контакт есть что-то нечестивое (Тит Ливий, История Рима от основания города, XXIII.5) [80].

Разумеется, пропаганда, но весьма убедительная для своего времени.

Римлян приводили в неистовство и военные преступления против их легионов. В частности, в 9 году вероломные германские «союзники» завели римскую армию под командованием Квинтилия Вара в болотистый Тевтобургский лес, в окружение превосходящих сил враждебных племен, и вместе с ними устроили им здесь кровавую бойню. Разгром был столь чудовищным по замыслу и исполнению, что даже сам Август был крайне огорчен, бился головой о дверной косяк и повторял: «Квинтилий Вар, верни легионы!» (Светоний, Божественный Август, 23). Шестью годами позже, повествует уже Тацит, в Германию отправилась экспедиция под командованием Германика — с целью отдать последний долг павшим воинам. Поручение оказалось не из легких, поскольку место побоища находилось глубоко в тылу врага. Передовой отряд обследовал чащи горных лесов, наводил мосты и прокладывал гати через трясины и заболоченные луга, пока не наткнулся на лагерь Вара, а затем и на следы побоища. Здесь и там на солнце белели человеческие кости. Повсюду были раскиданы расколотые копья и конечности лошадей, а человеческие черепа были прибиты на видном месте к дереву. Здесь же можно было увидеть алтари, на которых германцы жестоко убили трибунов и главных центурионов. Немногие пережившие эту катастрофу показывали виселицы и ямы, использовавшиеся для истребления пленных. Затем прибыл и почитаемый войсками за цезаря Германик, чтобы первым бросить горсть земли на могилу павших (Анналы, I.60–62).

Тут становится понятным замысел и подтекст произведения. Показано, что молодой Германик полон пиетета к павшим товарищам, он отдает им долг чести. В то же время его многоопытный соперник Тиберий, который участвовал в той германской кампании, а теперь готовился стать преемником Августа, представлен более прагматичным. Тиберий не одобрял действия Германика: он считал, что негоже показывать воинам последствия этого масштабного разгрома, чтобы не деморализовать их и не вселить трепет пред врагом. Тиберий изображен грамотным полководцем, сосредоточенным на военном аспекте происходящего, но лишенным сакральных качеств, которыми, по мнению Тацита, должны обладать правители империи. Другое дело Германик, воистину великий римлянин, понимавший необходимость торжественного погребения останков и воздания должного памяти римских воинов, павших в результате страшного вероломства.

Жертвы среди мирного гражданского населения были неизбежны. Вероятно, никто не занимался его истреблением намеренно, но в арсенал военных действий, направленных на подавление сопротивления противника, входили приемы, бьющие по всем группам граждан. Уничтожение запасов продовольствия, к примеру, неизбежно вело к голоду и жертвам среди гражданского населения. Потерпев ряд поражений от войск Юлия Цезаря в открытых схватках, предводитель восставших галлов Верцингеториг решил полностью сменить тактику. Чтобы лишить наступающих римлян источников провианта и фуража, его конница уничтожала фермы и деревни, находившиеся впереди римских войск. Кроме того, он старался сжигать все города, которые могли захватить римляне (Юлий Цезарь, Галльская война, VII.14). Римляне также не гнушались целенаправленным уничтожением сельскохозяйственного производства на завоевываемых территориях. Объявляя войну, Рим открыто провозглашал вражескими не только армии, но и земли противника. Кроме того, при необходимости римские полководцы без колебаний использовали стратегию «выжженной земли» даже и на собственной территории, только бы воспрепятствовать продвижению вперед вторгшихся врагов.

Важнейшими мишенями при любом нашествии являлись города противника, а после захвата они нередко подвергались варварскому разграблению или полному уничтожению. Ливий описывает, как еще в 672 году до н. э. римские легионы стерли с лица земли италийский город Альбу, изгнав население и даже не позволив жителям захватить с собою ларов с пенатами. Улицы заполнили беженцы, многие плакали и стонали, проходя мимо храмов, находившихся теперь в руках римлян. Людям казалось, что сами боги захвачены в плен (История Рима, I.29).

Если город упорствовал в сопротивлении и его приходилось осаждать или брать приступом, то участь жителей после падения города обычно бывала совсем незавидной. Мужское население, как правило, истребляли, а женщин и детей угоняли в рабство. Сам город после разграбления сравнивали с землей, а принадлежавшие ему земли конфисковывали и основывали здесь новое поселение римских колонистов. В ту пору в городах проживала совсем небольшая доля населения, а их площадь не позволяла укрываться за крепостными стенами большому числу селян. Таким образом, стирая с лица земли вражеские города, римляне не преследовали цели этнической зачистки данных земель, а лишь обезглавливали местное население, лишая его политического руководства, богатейших членов общества, институтов государственности, символов суверенитета и храмов.

Поражает жестокость, с которой римляне разоряли города. Полибий описывает поведение римлян после захвата Нового Карфагена в Иберии в 209 году до н. э. Сципион, следуя римскому обычаю, приказал своим войскам атаковать гражданское население: у.бивать всех, кого встретят, не щадя никого, независимо от возраста. Полибий считает, что римляне следовали этому обычаю, чтобы внушать ужас своим врагам. В результате, говорит он, когда города захвачены римлянами, улицы завалены трупами мирных жителей и даже собак и других животных. Как только предводитель Нового Карфагена сдался, Сципион распорядился прекратить резню и начать разграбление. Вся награбленная добыча была собрана на рыночной площади, чтобы генерал разделил ее по своему усмотрению (Полибий, Всеобщая история, X.15).

Шокирующая картина. Однако она не выходила за рамки принятых правил ведения войны. В другом месте Полибий ясно показывает, что и в мародерстве были строгие границы допустимого, нарушение которых считалось бесчинством: «Отнимать у неприятеля и уничтожать крепости, гавани, людей, корабли, плоды, вообще всё то, потеря чего обессиливает противника, выгодно для борющегося и облегчает ему достижение цели, — к этому обязывают нас законы и правила войны». Это вполне нормальные военные действия, утверждает античный автор и продолжает: «Но без всякой нужды сокрушать храмы, вместе с ними кумиры и все подобные сооружения, уничтожение коих не сулит ни малейшей выгоды одному и нисколько не ослабляет сил другого, по крайности, для той войны, которая ведется в данное время, — не есть ли это поведение неистовствующего безумца?» (Всеобщая история, V.11) [81]. Только тираны намеренно творят зло и утверждают свою власть с помощью страха, в результате чего становятся предметом ненависти для своих подданных и сами ненавидят их, продолжает историк. Если же завоеватель хочет благополучно править народом, он должен заслужить это добрыми и гуманными поступками.

Возможно, кровавые бесчинства римлян станут понятнее в более широком контексте обхождения с поверженными врагами. Степень их жестокости была пропорциональна упорству оказанного сопротивления. Римляне как бы давали понять жителям других городов: лучше покориться без боя — дешевле обойдется.

Имеется у нас также интересный пример из художественной литературы. В написанном на древнегреческом языке романе «Эфиопика» ранневизантийского писателя Гелиодора рассказывается, как некогда при осаде древнеегипетского города Сиена (современный Асуан) эфиопами в союзе с быстроногими дикарями из племени троглодитов [82] горожане осознали бесполезность сопротивления и массово покинули город, сдавшись на милость врагу. Открыв городские ворота, они вышли, а идущие впереди держали ветви в знак мольбы и несли изображения богов. Не дойдя до эфиопов, они упали на колени, умоляя о пощаде. Чтобы возбудить сострадание, они также положили перед собой своих маленьких детей (Гелиодор, Эфиопика, IX).

Да, это вымышленная история и к тому же вовсе не про римлян. Но ведь написана она не где-то, а в Римской империи и, стало быть, не может не отражать коллективного бессознательного мышления жителей осажденного города в рамках той эпохи и культуры. «Держаться до последнего или сдаться на милость врага?» Для древних эта морально-этическая дилемма была ведь еще и вопросом физического выживания.

Когда противники оказывали римлянам особо яростное сопротивление, как, например, иудеи в 67–70 годах, репрессии носили очень жесткий характер — вплоть до попрания и истирания из памяти богов непокорных народов. Священные для евреев реликвии были изъяты из Иерусалимского храма и выставлены в Риме на всеобщее обозрение в ознаменование победы над мятежной Иудеей. В современном понимании этот триумф является военным преступлением, здесь имели место и публичные казни вождей восставшего народа. Ливий передает отношение принуждаемых римлянами к покорности следующей фразой, вкладываемой в уста непокорного жителя мятежной Капуи: «Я готов к смерти, но, пока я свободен, пока я сам себе владыка, я избегну мучений и позора, которые готовит враг, и умру достойной и даже легкой смертью <…>: меня не протащат в оковах всем напоказ по Риму в триумфальном шествии; не спустят в тюрьму, не привяжут к столбу, не истерзают розгами; я не подставлю шею под римский топор» (История Рима, XXVI.13) [83]. Однако с точки зрения римлян триумф был необходим, ибо должен был ознаменовать очередную победу Рима и придать гражданам надлежащее воодушевление, а заодно и утвердить римское господство над завоеванным народом посредством его обезглавливания (в прямом и переносном смысле, в зависимости от судьбы покоренных правителей).

Овладев новой территорией, Рим творил здесь сущий произвол. Тем не менее имели место и некие ограничения. Устрашение и милосердие служили кнутом и пряником; пресекалось всякое поползновение к сопротивлению агрессорам; завоеванным народам внушалось уважение к римлянам. Едва ли римляне были бессердечны. Они были подчеркнуто переменчивы. И это диктовалось необходимостью. Так, римляне прибегали к языку насилия строго дозированно и ровно в той мере, в какой намеревались воздать противникам должное.

 

РИТОРИКА ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

Внимательный читатель заметил, что большинство упомянутых выше военных преступлений римлян относятся к эпохе республики. Отчасти это обусловлено тем, что именно на тот период приходятся самые яркие их примеры. Автору этой книги, как всякому историку, нужны занимательные рассказы — для оживления повествования. Именно во времена республики Рим расширял границы своих владений, агрессивно и стремительно завоевывая земли соседей — для будущей империи. При республике военные конфликты по всему периметру государственной границы были естественным состоянием римского общества. С наступлением имперской эпохи количество внешних войн снизилось весьма значительно (оно снова возросло на закате империи вследствие возобновившегося натиска варваров).

Подозреваю, что римская этика ведения войны особых изменений не претерпела с приходом императоров. Тит Ливий создавал свою версию истории, откуда почерпнуты многие пересказываемые здесь рассказы, в правление Августа; в его текстах ярко прослеживается желание продемонстрировать преемственность империи республике именно в военной политике, во взглядах на ведение боевых действий. Важный момент: войны против внешних врагов сменили междоусобные гражданские войны между претендентами на римский престол. Но и они случались относительно редко. В новых условиях при сохранении милитаристской риторики и военизированного характера римского общества подавляющее большинство жителей подвластных Риму земель в течение жизни ни разу лично не сталкивались со всеми ужасами войны. Это в равной мере касалось и римской армии, в рядах которой насчитывалось около 400 тысяч воинов, и гражданского населения численностью порядка 60 миллионов человек. Таким образом, вооруженных сил численностью менее 1% от общего народонаселения хватало для защиты мирных жителей от внешних агрессоров.

Вопреки поговорке «первая жертва войны — правда» [84], в Риме, похоже, имел место прямо противоположный эффект. Именно в мирное время пышным цветом расцветали сказочные выдумки о минувших войнах. Лучшим примером служит, вероятно, рассказ Тацита о разграблении города Кремоны на севере Италии войском сторонников Веспасиана в ходе гражданской войны 68–69 годов. После того как Кремона, якобы поддерживавшая свергаемого Вителлия, была взята, сорок тысяч вооруженных солдат ворвались в город. Ни социальный статус, ни возраст не защищали ни от насилия, ни от смерти. Над стариками издевались. Солдаты дрались и убивали друг друга из-за красивых девушек и юношей, выносили деньги из храмов, пытали богатых горожан, чтобы узнать, где они прячут сокровища. Затем город предали огню (История, III.33–34). Из отчета Тацита явствует, что разрушители города вели себя ничуть не лучше варваров. Историк рисует инфернальную картину похоти, алчности и жестокости, затмевающих последние проблески рассудка, повествует об осквернении святынь и преступлениях, возведенных в ранг нового закона. Мораль Тацита ясна: вот к чему привело введение императорского титула. Когда вся полнота власти оказывается в руках у одного человека, принципы доброго правления вылетают в трубу, а из всех щелей начинают лезть гнуснейшие мерзости.

Даже не имея личного опыта подобных страданий, римляне более всего страшились оказаться в осажденном городе: назидательная история падения Трои была в деталях известна всем и каждому. Это было чем-то наподобие прокручивающегося в подсознании фильма-катастрофы, который разворачивается по наихудшему из сценариев. Люди здесь лишаются всего, что имеют, — дома, семьи, статуса, безопасности. Популярность образа павшей Трои, конечно же, означала, что писатели потрудились на славу и сумели живо и эмоционально передать все ужасы разорения города лютым врагом. Историк Саллюстий приводит речь Юлия Цезаря, в которой тот упрекает сенаторов в злоупотреблении избитыми штампами в рассказах об ужасах войны, выпадающих «на долю побежденных: как похищают девушек и мальчиков, как вырывают детей из объятий родителей, как замужние женщины страдают от произвола победителей, как грабят храмы и частные дома, устраивают резню, поджоги, — словом, всюду оружие, т.рупы, кровь и слезы» (О заговоре Катилины, 51.9) [85]. В самом деле, скука смертная. С тех пор ораторы и писатели изо всех сил старались расцветить свои сюжеты всяческими подробностями — от скабрезных до леденящих кровь. В I веке ритор Квинтилиан доходчиво объяснил, за счет чего лучше всего достигается желаемый эффект. Нельзя просто взять и написать «о взятом неприятелями городе», ведь «краткое известие нас меньше трогает». Мы обязаны включить в свою историю описание пожара, пожирающего дома и храмы, общей паники и бегства, людей, в последний раз обнимающих своих близких. Вокруг крики женщин и детей, бешенство мучителей и расхитителей, картины пленения (Квинтилиан, Риторические наставления, VIII.III.67–70) [86]. Квинтилиан считает, что не зазорно описывать вымышленные картины: так оно всё обычно и бывает, когда происходит взятие города. Фейковые новости широко использовались уже в древности.

Подобное упоенное копание в гнусных деталях в какой-то мере являлось кривым зеркалом милитаризма, жившего в сердце римского общества. В конце концов, кто как не римляне упивались смертельными схватками гладиаторов и казнями преступников путем растерзания дикими зверями? Этим же приемом можно было задеть римлян за живое, что, собственно, и предлагает Квинтилиан. Римляне ничуть не меньше других народов умели искренне сострадать жертвам военных невзгод. Правда, чтобы заставить их испытывать человеческую жалость к поверженным, должно было произойти что-то из ряда вон. У Тацита в завершении отчета о разгроме Кремоны находим свидетельство тому, что «вся Италия единодушно и с отвращением отказывалась покупать рабов, захваченных таким образом», после чего Веспасиан запретил держать жителей Кремоны в неволе и даже пообещал выделить им средства на восстановление города.

Мы спросим: если на долю подавляющего большинства римлян не выпадало страданий и ужасов, подобных тем, которые довелось пережить жителям Кремоны, зачем вообще поднимать вопрос о том, что происходит при падении городов? Одно из объяснений таково: в подобных ситуациях человек оказывается под чудовищным давлением, когда может проявить истинный характер и моральную стойкость. Другое: демилитаризация общества поставила бы Рим под удар. В случае с разорением Кремоны Тацит прямо указывает, что город был предан на разграбление и поругание фактически не римской, а многонациональной армии, состоящей из граждан, союзников и иностранцев: здесь у каждого были своя вера и свои желания. Соответственно, у солдат отсутствовало общее понимание закона и его пределов. Римская сущность растворилась в море чужеземных нравов, а потому и не удивительно, что на италийский город обрушился шквал бесчинств. Такова была цена гражданской войны, разразившейся в «год четырех императоров», последовавший за убийством Нерона, и претенденты на освободившееся место, по крайней мере согласно Тациту, продвигались к нему самыми аморальными и бесчестными путями, демонстрируя глубокую порочность самой идеи единоличного правления.

 

ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ НА СОБСТВЕННОЙ ТЕРРИТОРИИ

Участь Кремоны еще раз напоминает нам, что не все войны велись Римом против внешних врагов, поскольку у римлян хватало и внутренних противников — тех, кого римское государство в разные годы классифицировало как «изменников» или «врагов народа» и считало заслуживающими самых свирепых кар. Судя по их действиям, многие подданные Римской империи не признавали ее писаных законов или, как минимум, предпочитали молча их игнорировать, продолжая жить по-старому и после заключения их земель в границы империи.

Крайней формой такого поведения становились открытые восстания и мятежи. Выше мы обсудили речь Калгака с указанием побудительных мотивов борцов за народное освобождение из-под римского ига. Во время галльских восстаний многие пассионарии побуждали местные племена к восстанию против римлян пламенными речами о росте налогов, произволе ростовщиков, жестокости и высокомерии римских правителей (Тацит, Анналы, III.40). Обычно мятежи вспыхивали в недавно завоеванных провинциях, где еще помнили о вольготной жизни до обременения тяжким римским ярмом. И когда вспыхивало вооруженное восстание, пощады от мятежников римлянам ждать не приходилось. После завоевания Британии восставшие бритты, возглавленные Боудиккой, вдовой (павшего от рук римлян) вождя племени иценов, поголовно вырезали гарнизоны римлян вместе с семьями в Камулодуне (современный Колчестер), Лондинии (Лондон) и Веруламии (Сент-Олбанс). Но подобные восстания в имперский период были большой редкостью, особенно в провинциях, где под властью Рима успело смениться не одно поколение. Поэтому основным поставщиком внутренних врагов режима являлись… собственные римские легионы.

Римская армия являлась сборищем уголовных элементов и рассадником криминалитета. Мы уже видели, что множество солдат подпадало под обвинения в превышении полномочий, отъеме личного имущества у местного населения и его принуждении к выполнению всяческих повинностей. Но вместе с тем потоки дезертиров из армии оседали в разбойничьих бандах, наводнявших дикие окрестности цивилизованных поселений. Ведь огромные площади Римской империи за пределами городов — пустыни и степи, леса и болота — оставались неосвоенными и служили надежным укрытием от правительственных сил. Многие рекруты вовсе не желали нести службу в римских войсках и дезертировали при первой же возможности. Существовал даже отдельный закон «О новобранцах», предписывавший, в частности, как быть с уклонистами и дезертирами, где отдельной статьей прописывалось даже, что отрезавших себе пальцы членовредителей следует не освобождать от воинской повинности, попустительствуя такой хитрости, а переводить на службу в канцелярию (Кодекс Феодосия, VII.13.4–5). Вероятно, перспектива службы в армии действительно представлялась многим юношам настолько непереносимой, что они предпочитали податься в бега и, поставив себя вне закона, объединяться в шайки лесных разбойников. Вероятно, банды дезертиров и впрямь доставляли властям немало хлопот, если против них неоднократно выпускались различные законы. От дезертиров приходилось ожидать и дополнительных преступлений: краж, похищений людей, угона скота (Дигесты, XLIX.XVI.5). Хозяевам разрешалось у.бивать солдат, проникших в их владения под покровом ночи, а дезертиров, застигнутых в городской черте Рима, и вовсе предлагалось казнить вне зависимости от времени суток, в которое они были пойманы. Между прочим, установить, что пойман именно дезертир, было далеко не всегда просто: многие из них выдавали себя за воинов, совершивших побег из варварского плена и только что вернувшихся на родину. В том же законе обнаруживаем указания, как определить, говорят ли солдаты правду: проверить их предыдущий военный послужной список и убедиться на деле, хороший ли он воин. Если он ленив или небрежен при исполнении своих обязанностей, верить ему не следует.

Гражданские войны порождали массу криминальных элементов. Каждая начиналась с мятежа, поднятого кем-то из военачальников, после чего солдаты проигравшей армии объявлялись изменниками и растворялись в местности, превращаясь в бандформирования. Оратор Либаний в надгробной речи, посвященной императору Юлиану, описывает, как тому пришлось устранять подобного рода последствия разгрома в 353 году армии узурпатора Магнеция. Юлиан собрал целое войско из людей, вынужденных разбойничать после того, как они потерпели неудачу под руководством Магнеция (Речи, XVIII.104). Так нередко и начинались гражданские войны: с выступлений амбициозных полководцев, нацелившихся на захват власти и нашедших поддержку среди войск, нацеленных, в свою очередь, на щедрую награду в случае успеха мероприятия. Другой распространенной причиной, похоже, следует считать бунты войсковых соединений. Тацит рассказывает о подобном мятеже, случившемся в недолгое правление Отона в «год четырех императоров». Вызванная императором в Рим в качестве подкрепления для преторианцев провинциальная когорта вдруг взбунтовалась — и, похоже, не по политическим мотивам, а просто вследствие излишнего приема горячительных напитков. Вероятно, имели место в среде солдат и циничные подстрекатели, рассчитывавшие что-то награбить. Некоторые участники мероприятия были рады любому нескучному событию (История, I.80).

Группы разбойников могли порой похвастаться высокой степенью организованности. Плутарх рассказывает, как молодой Юлий Цезарь был захвачен в плен пиратами — у берегов Греции, неподалеку от Милета. В ту пору они имели большой флот и практически были хозяевами морей. Цезарь благополучно собрал выкуп, разослав гонцов по городам за деньгами, а откупившись, тотчас снарядил карательную экспедицию на нескольких кораблях против пиратского судна, которое не успело уйти далеко. Команда Цезаря захватила разбойников со всеми сокровищами, а плененных пиратов распяли. Однако последовательной борьбы с пиратством в период республики, в сущности, не наблюдалось. Кассий Дион как о беспрецедентном событии рассказывает об усмирении пиратов Помпеем Великим (XXXVI.20–22). Морские разбойники плавали большими флотилиями, их вели свои авторитетные капитаны. Они грабили всех прочих мореплавателей и летом, и зимой. Помпей успешно сломил их силы, но Дион дает понять, что ненадолго. Пираты и разбойники давали о себе знать во все времена римского господства, но не в таких масштабах, которые требовали вмешательства государства. Морское и береговое пиратство казалось явлением неискоренимым и продолжало доставлять хлопоты римлянам вплоть до самого крушения империи.

Самым колоритным бандитом (на суше) за всю историю Римского мира следует назвать, вероятно, Буллу Феликса. Он организовал шайку из шестисот разбойников, которые в начале III века, при императоре Септимии Севере, нагло орудовали на Апеннинском полуострове под самым носом у римских властей. Его имя или прозвище переводится как «оберег удачи», и, похоже, удача действительно долгое время сопутствовала Булле Феликсу. Два с лишним года (предположительно, в 205–207 годах) Булла безнаказанно грабил Италию и избегал пленения. Дион пишет о нем как о супергерое древности: «хотя за ним гонялось множество людей и сам Север ревностно его разыскивал, он так и оставался неузнанным, даже когда его узнавали, ненайденным, — когда его находили, несхваченным, — когда его захватывали, — и всё это благодаря его щедрым взяткам и изворотливости». При этом с жертвами он обходился честно и справедливо (по криминальным «понятиям» того времени). Как правило, он сразу же отпускал обобранных, только ремесленников некоторое время удерживал, а воспользовавшись их мастерством, отпускал, щедро наградив (Кассий Дион, Римская история, LXXVII.10). Он придерживался «социалистического» принципа распределения благ и раздавал отнятое у богатых наиболее нуждающимся.

Этот предтеча Робина Гуда был невероятно смышлен и хитер. Наладив шпионскую сеть, Булла Феликс получал сведения обо всех, кто покидал Рим и прибывал в портовый город Брундизий, а также о численности и социальном статусе путешественников. Он окружил себя довольно умными людьми, в частности из числа императорских вольноотпущенников, отличавшихся значительно более высокой образованностью в сравнении со среднестатистическими бывшими и беглыми рабами. Впрочем, эти последние составляли основную часть его банды. Сообществом двигала, вероятно, общая любовь к социальной справедливости. Римским тугодумам-начальникам столь быстрый ум был явно не по зубам. Однажды, когда двое людей Буллы попали в плен и их уже собирались бросить на растерзание диким зверям, он отправился вызволять их, притворившись начальником этого края; якобы ища сильных заключенных для каторжных работ, он похитил их. В другой раз он пошел к центуриону, ответственному за его поимку, и, снова притворившись кем-то другим, заявил, что приведет его к Булле. Он отвел центуриона в свой лагерь, где и взял его в плен. Здесь Булла решил посмеяться над римской правовой системой и ее несправедливостью, надел платье магистрата, устроил «суд» и вызвал центуриона. Он велел обрить центуриону часть головы, как обычному преступнику, а потом сказал: «Передай своим господам, пусть они кормят своих рабов, чтобы те не обращались к разбою». Император Септимий Север был раздосадован тем, что долго не может поймать Буллу, и послал трибуна схватить его под страхом самых страшных наказаний. В конечном счете Буллу схватили — потому только, что на него донесла любовница. Разбойника привели к префекту, где неукротимый Булла вновь проявил себя. Префект Папиниан спросил его: «Почему ты стал разбойником?», на что тот отвечал: «А почему ты стал префектом?» Булла был брошен зверям на арене, и так окончилась его славная жизнь.

Что мы можем почерпнуть из этой истории? Прежде всего вспомним, что сам Дион был сенатором и адресовал свою версию событий образованным представителям римской элиты. Никаких причин ратовать за дело народных мстителей, восстанавливающих справедливость разбойничьими методами, у него не было, не говоря уже о том, чтобы восхищаться этими людьми. Чего же в таком случае добивался Дион? Сенатор-историк прямо противопоставляет блестящий ум и изобретательность Буллы бездарным действиям императора и его чиновников. Булла Феликс вдохновляет людей на подвиги собственным дерзновенным примером, а Септимий Север оказывается способен лишь на принуждение подчиненных к выполнению своих пожеланий под угрозой сурового наказания. Разбойничье сообщество прекрасно организовано, дисциплинированно и предано лидеру, то есть обладает ровно теми характеристиками, которые должны быть присущи римскому государству, но отчего-то им утрачены. И, конечно же, численность шайки — 600 человек — выбрана и неоднократно подчеркнута Дионом неспроста, а с целью возбудить в сознании читающей публики волну ассоциаций по случаю его точного совпадения с числом римских сенаторов. Вот только Булла прекрасно умел управляться со своим разбойничьим «сенатом», поскольку действовал как мудрый и щедрый покровитель, чем и завоевывал лояльность. Правление его отличалось умеренностью и честностью: денег у людей он изымал ровно столько, сколько с них причиталось по справедливости; применение людям он находил сообразно с их достоинствами и умениями. Всё это читалось как немой укор Риму под властью Севера, где люди были обложены непомерными налогами и пышным цветом процветало кумовство. Даже и на смертном одре этот император завещал сыновьям: «Живите дружно, обогащайте воинов, а на всех остальных не обращайте внимания». Дион настаивает на том, что император говорил именно так — слово в слово. Отсюда следует, что режим Севера являлся рафинированной военной диктатурой, даже не пытавшейся маскироваться заботой о народном благе и добрым правлением. И наконец, о контрасте имен: «буллой» называли амулет, который вешали на шею детям, чтобы защитить их от жизненных бурь и невзгод; «север» (severus) означало «суровый», каковым и представал император, сеющий вокруг себя лишь войны и насилие. «Феликсами» — то есть «приносящими счастье и удачу» — традиционно принято было называть императоров, подчеркивая их роль в обеспечении благоденствия римского государства и народа. В этом же предании народу куда счастливее жилось под крылом у благородного самозваного Феликса, чем у официального правителя.

В сущности, Дион написал не что иное, как гневную инвективу в адрес Севера, обвиняя его в преступном узурпаторском правлении. Последний штрих к портрету Буллы — его риторический вопрос к префекту, по какому праву тот оказался у власти, чтобы его судить, — сам по себе является парафразом широко известного в ту пору предания об Александре Великом. На обращенный Александром к захваченному в плен пирату вопрос, «какие преступные наклонности побудили его сделать море опасным для плавания, когда он располагал одним миопароном [87], он ответил: "Те же, какие побудили тебя сделать опасным весь мир"» (Цицерон, О государстве, III.XIV, 24). Весьма показательно, что после казни Буллы лишившееся харизматичного вождя народное движение мгновенно угасло, а сплоченная группа его последователей распалась, как будто, пишет Дион, «вся сила этих шестисот человек заключалась в нем одном». В этом еще одно разительное отличие Буллы от Севера, которому приходилось цепляться за власть, покупая преданность армии (сделавшей его императором) ценой ее бесконтрольного обогащения за счет остального населения.

Существовал ли Булла в реальности? В основе рассказанной Дионом истории, вероятно, лежат какие-то подлинные события, но автор трансформировал их в приукрашенную притчу и вместе с тем памфлет против ненавистного императора, исполненный, впрочем, достаточно тонко, чтобы не навлечь на голову Диона неприятностей, однако же и достаточно прозрачный, чтобы содержащийся в нем антиимперский посыл был понятен читающей публике из сенаторского сословия.

Без ответа остается вопрос, действительно ли «благородные разбойники» пользовались популярностью в народе. Разумеется, в древних легендах широко используются близкие простонародью темы несправедливости и бедности, чиновничьего произвола и мздоимства, отражающие общее недовольство скверным правлением. Если верить Диону, симпатии местных жителей неизменно были на стороне Буллы. Вот только в реальной жизни банды вооруженных разбойников обычно вели себя далеко не столь благородно и преследовали куда более низменные цели, чем это приписывается Булле Феликсу и его команде. Вспомним и евангельскую притчу о добром самаритянине — единственном, кто сподобился позаботиться об ограбленном, раздетом и израненном путнике, брошенном разбойниками у дороги (Лк. 10:30–35). Не потому ли предыдущие путники не обратили внимания на жертву ограбления, что подобное зрелище было привычным и не останавливало на себе взора? Или же они, напротив, увидев в брошенной жертве сигнал о близости разбойников, торопились поскорее проскочить опасное место? Так что рассказ о Булле звучит, конечно, красиво, однако на деле местные жители опасных разбойников недолюбливали и предпочитали упиваться зрелищем их растерзания зверями во время игр.

Значительно правдоподобнее и ближе к реалиям выглядит разбойничья история, датированная серединой IV века и описанная по горячим следам Аммианом Марцеллином. В Сирии занялся разбойным промыслом целый этнический клан, компактно проживавший в крупном селении в окрестностях города Апамея и оттуда терроризировавший города и веси. Они были особенно хитры, ибо бродили в обличье торговцев и солдат: обнаружить их было нелегко. В общем, они выдавали себя за добропорядочных граждан и, пользуясь этим, нападали на поместья и виллы богачей, а порой даже захватывали небольшие города. В их преступлениях не наблюдалось закономерности. Они убивали людей десятками и, казалось, наслаждались этим. Аммиан пишет, что они испытывали «жажду крови не меньше, чем добычи». Как и Булла, они притворялись чиновниками, в данном случае — казначеем и его свитой, и, используя эту маскировку, как-то раз совершили налет на дом одного выдающегося гражданина. Они захватили сокровища и убили многих из его домочадцев. Но на сей раз за ними по пятам следовал военный отряд. Все до единого бандиты были убиты, как и их маленькие дети — на случай, если бы они пошли по стопам отцов. Роскошные дома разбойников, которые они построили на свои доходы, было велено уничтожить (Аммиан Марцеллин, Римская история, XXVIII.2.11–14).

Однако у этих бандитов не было ничего общего с благородными разбойниками Буллы, не считая того, что они выдавали себя за чиновников. Не исключено, конечно, что Аммиан в той же мере гиперболизирует зверства сирийских бандитов, в какой Дион преувеличивает благородство Буллы и его разбойников, поскольку все римские историки отчасти сказочники. Однако атмосфера бандитских налетов и страх простых селян и горожан перед ними переданы с большой достоверностью. Однако и в этом случае, как и в деле Буллы, особо подчеркивается, что к военному подавлению банды имперские власти прибегли лишь после того, как бесчинства приняли поистине угрожающий оборот. Таким образом, перед нами две резонансные истории, явно исключительные, а следовательно, мы не можем использовать их для вынесения объективного суждения о степени распространенности бандитизма в римских владениях. Небольшие горстки беглых рабов или дезертиров вполне могли годами промышлять мелкими разбоями, вовсе не привлекая к себе внимания властей.

Всплеск бандитизма на окраинах империи, похоже, пришелся на вторую половину III века и, возможно, был вызван массовыми нашествиями варваров. Немалую роль сыграла и возросшая политическая нестабильность вследствие утраты правителями влияния на войска, и, как следствие, участившиеся мятежи стремившихся к власти военачальников. Череда гражданских войн, в свою очередь, дала кадровую подпитку бандам в лице оставшихся без дела солдат разбитых в междоусобицах армий, которым не оставалось ничего иного, кроме поисков альтернативных источников заработка. К тем же годам относятся и первые упоминания на страницах летописей о движении «багаудов» — весьма загадочной в плане происхождения, состава и целей группы вольных разбойников или повстанцев. Их банды взяли под свой контроль северо-западные окраины Галлии и, вероятно, могут считаться прообразами веселой компании Астерикса из популярных французских комиксов. В IV веке историк Аврелий Виктор охарактеризовал их как сельскую шайку, уничтожившую много домов и пытавшуюся захватить некоторые города (О цезарях, 39.17). В общем, речь здесь идет не о мелких бандах, тем более что предводители багаудов даже чеканили монеты с собственными профилями, а также иными средствами пропагандировали себя в качестве законных императоров.

В IV веке багауды практически исчезают с горизонта исторических хроник после восстановления Диоклетианом и его преемниками имперской власти, но вновь появляются в начале V века — в контексте близкого падения Западной Римской империи. В пьесе неизвестного автора «Жалобщик» (или «Ларчик»), датируемой этим временем, хоть и написанной в стиле творившего во II веке до н. э. Плавта (к вопросу о консерватизме высокообразованных римлян), сообщество багаудов очень похоже на отпавшую от цивилизации коммуну хиппи. На Луаре, сообщает автор, народ живет по законам природы. «Там нет места притворству и хитрости, лжи и обману. Суд вершат с кроны дуба, приговор на кости вырезают. Иск подать может самый безродный, и судьи там люди простые. Всё дозволено там». Подобное описание вроде бы указывает, что сообщества багаудов воспринимались как вышедшие из повиновения имперским властям и законам, обособившиеся и занявшиеся построением более справедливого общества на окраине империи. Однако не стоит забывать, что данное описание получено нами из комедии. Христианский мыслитель и писатель V века Сальвиан рисует совсем иную картину мотивов и поведения этих отщепенцев. Согласно его словам, багауды, по сути, вынужденные переселенцы, беженцы от произвола римских властей. Багаудов можно было бы назвать преступниками, но они были вынуждены обратиться к преступлению. Римское государство, говорит автор, вот кто является настоящим разбойником (Сальвиан, О мироправлении Божьем, V. 5–6).

Нам, вероятно, никогда не удастся получить четкого представления о том, что именно затевали багауды. Ясно только, что они обрели немалую силу, коль скоро попали на страницы римской истории и вынуждали империю давать им организованный вооруженный отпор. Разгул бандитизма на окраинах империи во все времена свидетельствовал об ослаблении власти Рима над провинциями: немощность центра порождала на периферии вакуум в пространстве силового влияния, и этот вакуум спешили заполнить альтернативные местные вожди. Периодические всплески бандитизма свидетельствуют и о том, что государство заботилось прежде всего об отражении угроз со стороны крупных вражеских армий, способных подорвать стабильность и уничтожить само владычество Рима над своими землями. Да и простых людей более всего волновало, как бы не оказаться под пятой захватчиков. Ужасы вражеских нашествий, регулярно испытываемые в старину, до взятия под контроль всего Средиземноморья, на века запечатлелись в народной памяти. Римская империя в значительной мере обеспечивала себе столь долгое существование на столь обширной территории именно за счет неких гарантий искоренения подобной угрозы для большинства ее обитателей.

Но в какой-то момент дряхлеющая империя столкнулась с возрастающим и жестоким сопротивлением центральной власти на местах и усилением напора варваров извне. В 410 году Рим подвергся разграблению готами… Это была невиданная катастрофа; подобное казалось невозможным вот уже 800 лет! Трудно вообразить шок, пережитый римлянами, — ведь предыдущий аналогичный опыт был для них столь же далеким прошлым, как для нас, скажем, Великая хартия вольностей [88]. А теперь перейдем к детальному рассмотрению Римского мира на финальном отрезке его существования.

 

ГЛАВА 8. ПРЕОБРАЖЕНИЕ? ПРЕСТУПНОСТЬ В ОБРАМЛЕНИИ ХРИСТИАНСКОЙ ИМПЕРИИ. НА ЗАКАТЕ РИМСКОЙ СЛАВЫ

ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО АПРЕЛЯ 357 ГОДА христианский император Констанций II вступил в Рим во главе триумфальной процессии в ознаменование победы — формально над германскими племенами, а на самом деле над узурпатором Магном Магненцием. Сорокалетний император впервые посетил Вечный город. Константин Великий, отец Констанция II, в 330 году перенес столицу империи в новый город, построенный (в соответствии с христианскими канонами) на месте старого Византия и не запятнанный пороками языческого прошлого. Государь проявил поистине христианскую скромность, назвав населенный пункт в собственную честь — Константинополем. Хотя Рим после этого и утратил формальный столичный статус как центр средоточия власти, его продолжали считать сердцем империи. Присутствовавший при вступлении Констанция в Рим Аммиан Марцеллин описывает это событие с присущим ему сарказмом (Аммиан Марцеллин, Римская история, XVI.10). Император никогда не побеждал чужеземного врага, сообщает историк, но захотел отпраздновать свою победу над собратом, причем настолько пышно, насколько это возможно. Государь восседал в одиночестве на золотой колеснице, усыпанной сверкающими драгоценными камнями, его окружали пехота и конница — все в доспехах; они держали знамена, украшенные золотом и драконами, сотканными из пурпурных нитей. Военных, замечает Аммиан, было так много, что они хоть сейчас могли отправляться в поход. Толпа приветствовала императора, но он сидел недвижимый, подобно статуе, а шею его словно держали в тисках. Несмотря на то, что правитель был очень маленького роста, он нагибался вперед, проезжая через высокие ворота. Держался он с таким величием, что не делал никаких движений лицом, ни разу даже не сплюнул и не потер нос.

Триумфальное вступление в Рим Констанция II стало кульминацией перемен в поздней Римской империи — перемен, которые оказали серьезнейшее влияние и на преступность, и на ее восприятие. Прежде и превыше всего повлияло на империю ее обращение в христианство. Рассмотрим главные вопросы, связанные со сменой официальной религии, и затем перейдем к обсуждению перемен в понимании преступности, вызванных освоением римлянами христианских догматов. Означало ли принятие веры, проповедовавшей кротость и всепрощение, готовность империи начать историю с чистого листа? Как некогда Ромул, оплакивавший убиенного брата, не сожалела ли поздняя Римская империя о совершенных ранее преступлениях и не стремилась ли дистанцироваться от криминального прошлого?

Гиббон описывал империю II века как общество наиболее благополучное и даже наиболее счастливое за всю историю человечества. В самом деле, в этот период империя практически не сталкивалась с серьезными угрозами извне и процветала, одаривая потомков творениями мастеров изящных искусств, которым покровительствовали благостные императоры, добросовестно исполнявшие свои обязанности. Но уже в III веке начались регулярные вторжения германских племен с севера, а с востока возобновился натиск вновь сплотившихся в империю персов. Сдерживать две эти угрозы одновременно оказалось для Рима непосильной задачей из-за нехватки военной мощи и дипломатического искусства у императоров-солдафонов. Последовавшие военные поражения на периферии лишь усугубляли политическую нестабильность и порождали всё новых претендентов на престол и, как следствие, гражданские войны.

Диоклетиану, правившему в 284–305 годах, на какое-то время удалось восстановить стабильность. В какой-то момент он осознал неспособность римского государства продолжать отправление своих властных функций более или менее эффективным образом и отважился на ряд скорых реформ, призванных нормализовать ситуацию, — и настолько преуспел, что оказался едва ли не единственным римским императором, которому довелось мирно самоустраниться от власти, передав ее преемникам, и до самой старости выращивать капусту в родовом поместье в Салоне (современный Сплит), где он и умер своей смертью в 311 году. Прежде всего, Диоклетиан увеличил численность армии в полтора раза и укрепил все защитные сооружения по периметру империи, — но всё это стоило казне неимоверных денег. Как следствие, Диоклетиан вынужден был обременить все слои населения империи непомерными налогами, а для обеспечения их собираемости раздуть штат чиновников на местах (в ряде провинций он был утроен). В довершение всего Диоклетиан организовал первую в истории централизованную службу, осуществлявшую государственный надзор. В частности, эта структура обеспечивала полноту взыскания и сбора налогов в провинциях. Таким образом, Диоклетиана следует почитать за отца-основателя панъевропейской «сверхдержавы».

Диоклетиан также осознал, что местоположение Рима более не является стратегически оптимальным для императора, которому лучше бы находиться поближе к границам, и обосновался в Никомедии (современный турецкий Измит). Стиль его двора разительно отличался от принятого со времен первого императора — Августа. Важность императора возрастала сообразно государственному аппарату, приобретавшему устрашающие размеры. Титул princeps («первый среди равных»), который императоры носили начиная с Августа, был окончательно забыт и заменен на dominus («владыка») именно при Диоклетиане. Кстати, именно это слово употребляли римские рабы, обращаясь к своим хозяевам. Он же ввел и пышный стиль одежды, подобающей монарху, и первым стал облачаться в пурпурную мантию и надевать на голову корону с бриллиантами. Подданным впервые было велено простираться ниц перед государем — как перед богом.

Смена парадигмы и стиля правления отчетливо ощущается даже в формулировках преамбул к законам. При чтении вступления к изданному Диоклетианом в 301 году «Эдикту о предельно допустимых розничных ценах», который призван был обуздать инфляцию (и оказался невыполнимым подобно любому антирыночному закону), может возникнуть ощущение, что жизнь в поздней Римской империи была воистину райской, в то время как на деле страна только-только начала восстанавливаться от разрухи, причиненной предшествовавшими воцарению Диоклетиана междоусобицами:

Мы должны быть благодарны за фортуну нашего государства, уступающего только бессмертным богам, за благодатный мир, что почивает в объятиях глубочайшего покоя, и за благословения мирного времени, что были завоеваны нами с превеликими усилиями. <…> Засим мы, милостью богов пресекшие наплыв неистовых варваров изничтожением их народов, считаем должным оградить мир, установленный нами навеки, всеми необходимыми защитными сооружениями справедливости.

Одна из проблем, созданных подобным небывалым обожествлением фигуры императора, заключалась в том, что людям приходилось вести себя еще более осторожно, чем раньше. Раболепное низкопоклонство и услужливая покорность сделались не просто нормой, но непререкаемым требованием, а значит, дошедшие до нас документальные свидетельства той эпохи зачастую весьма далеко отстоят от реального положения дел.

Диоклетиан пытался восстановить здоровье империи укреплением традиционной морали и сосредоточил свои усилия на искоренении радикальной религиозной группы, которая, как ему удобно было считать, оскорбляла римских богов. Как следствие, начиная с 303 года последовала серия эдиктов, которыми император запретил поклонение Христу, повелел сжигать любые найденные христианские писания, поразил христиан в гражданских правах и приказал всем гражданам приносить жертвы традиционным богам под угрозой смертной казни ослушников. Насколько эффективно подобное законодательство реализовывалось на практике, сказать трудно. В некоторых частях империи за его соблюдением следили более ревностно, чем в остальных. Вероятно, христианам было относительно несложно скрываться от преследований путем смены места жительства. Или же они могли лжесвидетельствовать о якобы принесенных ими жертвах римским богам. Реально было казнено, похоже, не более нескольких сотен человек, но сколько еще людей подверглось пыткам в ходе судебного дознания, нам неизвестно.

С одной стороны, в уголовном преследовании иноверцев не было ничего нового. Крупные неудачи в военных кампаниях часто компенсировались гонениями на христиан, которые выставлялись козлами отпущения. Нерон в 64 году после Великого пожара в Риме приказал сжигать христиан. Деций в 250 году отреагировал на нашествия варваров попыткой введения обязательного жертвоприношения традиционным римским богам на территории всей империи. Так что главной отличительной особенностью инициативы Диоклетиана являлась попытка распространить преследования разом на всю империю, взять их под централизованный контроль, что прежде было немыслимо.

Если в сфере государственного управления реформы Диоклетиана прошли относительно успешно, то о его религиозной политике этого сказать никак нельзя. Попытка возврата к прошлому провалилась. Империя нуждалась в принципиально новой религиозной практике, которая, с одной стороны, была бы столь же централизованной, а с другой — подходила бы всем обитающим здесь народам. На фоне Диоклетиана его преемник Константин I действительно заслужил прозвище «Великий» — за свою дальновидность. Перед битвой у Мульвийского моста, победа в которой окончательно закрепила его владычество над западной половиной империи, Константину, согласно преданию, привиделся в небе светящийся крест с надписью «in hoc signo vinces» — «сим знаком победишь». Так император и обратился в христианство. Понятно, что христианизация Римской империи последовала не в одночасье. Но поддержка самого могущественного в мире правителя сделала новую веру куда более привлекательной для народных масс, и многие поспешили отречься от старых богов. Христианская церковь как институция стала богатеть и прирастать пожертвованиями, так что не позднее начала IV века христианство сделалось господствующей религией на всей территории Римской империи, и Иисус Христос как бы воцарился над миром.

 

ХРИСТИАНСТВО И ПРЕСТУПНОСТЬ

В какой степени и каким образом два глубочайших изменения римского государства — превращение его Диоклетианом в сверхдержаву и последующая христианизация — сказались на восприятии преступности и отношении к преступникам? Проблема преступности занимает одно из центральных мест в христианском учении. Десять ветхозаветных заповедей прямо запрещают у.бивать, красть, прелюбодействовать, покушаться на чужую собственность и лжесвидетельствовать. Вопрос о том, действительно ли христиане соблюдали их лучше язычников, остается открытым. В одном предании из враждебного (что важно) христианам источника утверждается, что Каликст I, римский папа в 217–222 годах, происходил из рабов. Его хозяин, будучи другом императора, наказал будущему понтифику открыть банковское дело у рыбного рынка в Риме. Вскоре множество христиан вложили деньги в кассу единоверца, пользующегося покровительством самого императора. Кончилось тем, что Каликст вверенные ему деньги растратил и попал в жуткий капкан. Когда его хозяин потребовал от Каликста финансового отчета для проверки, Каликст испугался и пустился в бега. После поимки хозяин разжаловал его из банкиров в разнорабочие. Со временем вороватый раб исправился, сделался церковным старостой и в конечном счете самим папой римским.

Есть и более прозаичные свидетельства тому, что по своему поведению римские христиане не так уж сильно отличались от язычников; свидетельства эти мы находим даже в церковных документах. Состоявшийся в начале IV века в Эльвире поместный собор составил свод канонов (правил) церковного и нравственного благочестия. Пятый из канонов осуждает женщин, в ярости забивающих рабов до смерти. В случае смерти раба или рабыни в течение трех суток после наказания рабовладелица отлучалась от церкви сроком на пять лет, если убийство совершено ею непредумышленно, и на семь лет, если предумышленно.

Нам, вероятно, уже никогда не узнать, верили ранние христиане в возможность реального исправления человеческого поведения силой веры или нет. Зато мы можем поискать в истории ответ на другой вопрос: сделалось ли государственное управление мягче и справедливее после утверждения христианства в качестве официальной религии? Сами государи придерживались однозначно позитивного мнения на этот счет. Императорские указы христианской эпохи традиционно содержат словесные упования на Всемогущего Господа. Вот лишь одна из формулировок, которую мы находим в новых (относительно Кодекса) законоположениях Юстиниана: «Мы прилагаем всяческое усилие к защите наших подданных от любого оскорбления и злословия, ибо подданные наши вверены нам в управление самим Господом Богом» (Новеллы, LXXXV, преамбула). Официальная церковь узаконила признание за императорской властью божественного начала. Император сделался правой дланью Всевышнего и его земным наместником, властвующим как бы параллельно с Царем небесным Иисусом во исполнение воли Господа. Однако же в отношении к земным злодеяниям и самим преступникам в поздней христианской империи наблюдается поразительная преемственность от языческих нравов.

Начнем с того, что отношение к рабам не изменилось вовсе. В христианских проповедях часто встречаются пренебрежительные упоминания о рабах и даже вольноотпущенниках как о людях, по определению морально ущербных в сравнении со свободнорожденными (см., напр.: Сальвиан, О мироправлении Божьем, IV.3). В I веке святой Павел тщательнейшим образом следил за тем, чтобы не преступать римских законов, и даже, как мы помним, отправил искавшего у него защиты беглого раба обратно к его хозяину Филимону, лишь попросив того в сопроводительном письме не карать беглеца слишком строго (О мироправлении Божьем, II). Но, как следует из эльвирского канона, христиане-рабовладельцы этому наставлению внимать не спешили. Некоторые послабления были даны рабам в части наказаний по суду. Во-первых, по понятным причинам запретили казнь через распятие, а во-вторых, Константин также провел законы, запрещающие разлучение семей при продаже рабов другому хозяину и использование рабынь и невольников в качестве проституток для хозяйского заработка (Кодекс Феодосия, II.25, XV.8). Второй закон вполне отражал христианское представление о теле как вместилище нравственной чистоты либо порока и, как следствие, запрещал и самим рабовладельцам принуждать рабов к близости, что являлось нормой в традиционной римской культуре. Также и отловленных беглых рабов впредь запрещалось клеймить по-старому, дабы не опорочивать позорными клеймами их лица, созданные по образу и подобию Божию. Клейма в христианском Риме стали выжигать на ногах или стопах пойманных беглецов.

Важнейшим поворотом стало признание римским государством юрисдикции церковных судов. Ранние христиане и без того зачастую предпочитали, чтобы их споры разрешали епископы, а не римские магистраты, но судебные решения церковных властей обязательными для исполнения не считались. Константин сделал вердикты епископов обязательными для исполнения согласно римскому праву. Это мгновенно превратило епископов во влиятельнейших людей и вознесло их к вершинам не только церковной, но и светской власти. Епископы сделались авторитетными и могущественными лидерами разрастающихся поместных христианских общин. Но была у медали и оборотная сторона, на которую сетовал еще святой Амвросий [89]: целыми днями, говорил святой, он вынужден разбираться со спорами по поводу права собственности на овец и прочими мелочными дрязгами.

Другое важнейшее изменение произошло во взглядах на бедность и в отношении к нуждающимся. Бедность самого Иисуса и его пренебрежительное отношение к материальным благам привело к тому, что римляне-христиане стали обращать внимание на обитателей низов социально-экономической лестницы, которых римские язычники попросту презирали и игнорировали. Даже императоры научились не хуже епископов позиционировать себя в качестве «возлюбивших малых сих» и «защитников обездоленных». Вот перевод на казенный язык одного из законов христианского Рима: «Характерным для нашего гуманного правления является присмотр за интересами обездоленных, дабы гарантировать, чтобы беднота не оставалась вовсе без пропитания» (Кодекс Юстиниана, I.2.12.2). Римское государство и до христианизации неизменно бесплатно раздавало гражданам зерно и организовывало публичные развлечения (те самые «хлеб и зрелища»), но прежде это делалось без дифференциации получателей по уровням доходов и не имело характера целевого перераспределения благ в пользу бедных. Выросли ли в поздней империи реальные затраты на оказание социальной помощи бедноте по сравнению с дохристианским периодом, сказать затруднительно. Не исключено, что дальше изменений в риторике дело и не двинулось, но и это указывает, как минимум, на официальное признание проблемы массовой бедности. Мы определенно наблюдаем и смягчение отношения к нищим мигрантам. Если люди из провинции прибыли в город в надежде заработать и выбраться из беспросветной нужды, но оказались на улице без перспектив трудоустроиться и теперь добывают пропитание мелкими кражами, наказывать их — не по-христиански. Поэтому новым законом предписывалось, чтобы чиновники вместо наказания подвергали попрошаек осмотру на предмет их физической трудоспособности, инвалидов брали на государственное попечение, а годных к труду приезжих выдворяли обратно на их малую родину с назиданием впредь не нарушать принципа «где родился, там и пригодился». И лишь обратившихся к нищенству представителей трудоспособной части коренного местного населения городов полагалось приговаривать к общественным работам. Но даже и в этом случае у осужденных оставалась свобода выбора: можно было отказаться от принудительных работ во искупление грехов в пользу удаления из города (Новеллы, LXXX.4).

Опять же, в нововведениях Юстиниана мы находим и присущий христианству упор на морализаторство. Клирикам категорически запрещалось подавать дурной пример пастве, в частности предаваясь азартным играм (Новеллы, CXXIII.10). Есть там даже и прямое указание на необходимость пресечь всяческие злоупотребления пребыванием в чиновничьей должности. Впрочем, еще Феодосий в конце IV века, бывая краткими наездами в Риме, подчистую искоренил наиболее аморальные привычки и нравы обитателей древней столицы. В частности, огромные пекарни, занимавшиеся производством бесплатного хлеба в дополнение к зрелищам, были уличены в том, что находились под контролем непоименованных продажных чиновников, пристроивших к пекарням таверны и даже заведших при них штатных проституток. Клиентов данных заведений — особенно из числа заезжих, а потому бесправных — там часто захватывали в рабство и заставляли работать пекарями забесплатно, не позволяя даже выходить на улицу. Проинформированный одним из своих воинов, сбежавших из рабства, Феодосий в гневе распорядился снести «вертепы разбойников». Заодно Феодосий искоренил и проституцию, процветавшую под крышами тех же пекарен. Здесь царили такие нравы: когда у женщины был клиент, всякий раз звонил маленький колокольчик на двери: это как бы лишний раз напоминало о ее позоре. Но теперь христианский император решил очистить столицу империи от скверны (Сократ Схоластик, Церковная история, 5.18).

Христианские императоры однозначно отличались от предшественников резко негативным отношением к преступлениям сексуального характера. Ревностная забота о благочестии как основе нравственности порою выливалась в свирепые преследования нарушителей законов о прелюбодеяниях. Историк Аммиан Марцеллин, будучи язычником, не без удивления описывает, как в IV веке при Валентиниане I многие знатные женщины были казнены по обвинению в прелюбодеянии. Одну из них, по имени Флавиана, палач, провожая на казнь, раздел догола. Палач, в свою очередь, был обвинен в совершении дикого злодеяния и сожжен заживо (Римская история, XXVIII.1.28). Юстиниан же предельно расширил сферу действия законов о прелюбодеяниях и ужесточил порядок их правоприменения вплоть до того, что обманутому мужу было дозволено безнаказанно у.бивать любовника жены при самых разнообразных обстоятельствах (Новеллы, CXVII.15). Но и жене были предоставлены значительно более широкие права в части оснований для развода не только с неверным, но и с иным образом согрешившим мужем, уличенным в самых разнообразных преступлениях — от убийства и подстрекательства к мятежу до угона скота и покушения на отравление (Кодекс Юстиниана, V.17.8.2).

Некоторым сексуальным преступлениям, похоже, придавалось символическое значение, поскольку внимания им уделялось несоразмерно много по сравнению с реальной угрозой для общества, которую эти злодеяния представляли. В датируемых 528 годом законах Юстиниана дается даже моральная оценка изнасилованию девственниц, вдов и кормилиц как «гнуснейшему из всех преступлений», поскольку оно не только противно человеческой природе и богомерзко, но и является прямым оскорблением Господа. Мужчин, виновных в изнасиловании рабынь и вольноотпущенниц, с тех пор карали смертью, а свободных женщин — смертью с конфискацией имущества в пользу семьи потерпевшей. Пособников или укрывателей насильников также не щадили: рабов, к примеру, сжигали заживо. Впрочем, такая казнь представляется всё-таки менее мучительной, чем введенное еще первым христианским императором Константином наказание для соучастников похищения девственницы или вдовы: тех казнили путем вливания в глотку расплавленного свинца (Кодекс Феодосия, IX.24.1.1).

Нельзя обойти вниманием и еще одну область, в которой христианские императоры последовательно занимали самые репрессивные позиции, — отношение к гомосексуализму. Как заявлено в одном из законов, «когда Венера извращается в другую форму <…>, мы приказываем законам вооружиться карающим мечом». Действительно, без меча привести в исполнение «изощренное наказание» лишением детородного органа было бы затруднительно (Кодекс Феодосия, IX.7.3). Законы Юстиниана также выражают самое яростное осуждение в отношении тех, кто идет на «преступления против природы» (Новеллы, CXLI). Показательно, что основой для юридического осуждения служит отсылка к судьбе библейского Содома, на который Господь «пролил дождем серу и огонь», испепелив дотла вместе с содомитами (Втор. 29:23). Следовательно, не карать страшной смертью за столь «гнусные преступления, заслуженно вызывающие гнев Божий», означало бы рисковать обрушиванием кары свыше на головы всех римлян, — в общем, преследование гомосексуалистов обосновывалось императорами-христианами ровно теми же мотивами, по которым сами христиане некогда подвергались гонениям при языческих императорах как нарушители Pax deorum — мирного договора с богами.

 

ПОЗДНЕРИМСКАЯ СВЕРХДЕРЖАВА И ПРЕСТУПНОСТЬ

Какое влияние на преступность оказала организованная согласно новому проекту и невероятно разросшаяся государственная машина? Один немецкий ученый настаивает, что рост мощи государственного аппарата автоматически означал снижение уровня преступности. Разбиение территории империи на гораздо более мелкие провинции, подчинение каждой из них неимоверному числу чиновников и разделение функций военных и гражданских властей — всё это весьма упростило правительству задачу отслеживания, предания суду и наказания правонарушителей. Насильственная преступность, предположительно, и вовсе резко пошла на спад во всех слоях общества одновременно под влиянием христианской морали и усиленного надзора со стороны властей. К тому же у государства появились огромные дополнительные ресурсы для целенаправленного выявления подозреваемых в убийствах, а более сострадательная христианская идеология привела к повсеместному отказу от смертной казни в пользу лишения свободы виновных в преступлениях малой и средней тяжести — от краж и клеветы до супружеских измен и колдовства. Высшую меру наказания стали приберегать для самых гнусных и неисправимых преступников, которых никакая т.юрьма не могла бы исправить.

Ряд факторов, однако, заставляет нас скептически относиться к такому оптимистическому взгляду на проблему преступности в поздней Римской империи. Прежде всего, отметим серьезное ухудшение экономического положения жителей империи. До правления Диоклетиана государственный аппарат был невелик и на его содержание уходило, вероятно, не более 5–6% от общего объема экономики империи. При этом порядка двух третей государственных расходов шло на содержание армии. В результате же предпринятого Диоклетианом резкого увеличения численности как армии, так и бюрократии при прежнем объеме экономики налоговое бремя возросло примерно до 7–8% от валового продукта империи. Вроде бы мелочь по меркам современности, когда государственные расходы в большинстве западных стран доходят порой и до 50% от ВВП. И рост налоговой нагрузки на экономику на 2–3% от ее объема выглядит весьма умеренным, но лишь до тех пор, пока мы не внесем поправку о низкой доле экономически активных граждан, то есть реальных налогоплательщиков. С учетом сказанного выходит, что дополнительные расходы на содержание даже этого не самого крупного государственного аппарата привели к повышению налогов как минимум на 30%. Попробовал бы кто-нибудь в современном мире поднять налоговые ставки разом на 30% — уличные беспорядки были бы гарантированы.

А потому всё больше появлялось бедняков. Основная масса сельских жителей и занятых ручным трудом горожан, вероятно, едва сводила концы с концами. Трудящиеся могли заработать на пропитание своим семьям — но и только: сбережений или запасов на черный день позволить себе никто не мог. Рост налогов отбросил многих за черту бедности. Современная криминология усматривает прямую корреляцию между нищетой и склонностью к совершению определенных видов преступлений, прежде всего воровства и насилия. Это позволяет предположить, что по мере обнищания простых жителей Римской империи криминогенная обстановка наверняка усугублялась.

Древние источники, к сожалению, не позволяют нам судить о статистике преступности подобного рода. Зато они прекрасно документируют всплеск покушений на захват власти всевозможными полузаконными и самозваными претендентами на титул императора. В разгар кризиса III века в течение пятидесяти лет нашелся пятьдесят один претендент на престол. Подобные кризисы случались и прежде, но на закате империи они заметно участились и приводили к военным действиям внутри границ чаще, чем в первые века ее существования. Особенно серьезный оборот ситуация приобрела после чудовищного разгрома римлян готами под Адрианополем (современный турецкий Эдирне у границы с Болгарией) в 378 году. После этого готы обосновались в пределах границ империи с собственной армией и военным командованием, а вскоре их примеру последовали и другие варварские племена, возобновившие вторжения начиная с 406 года.

Были и другие длительные периоды утраты центром контроля над окраинами. Сосредоточившись на отражении военных угроз извне, империя пускала происходящее в отдаленных провинциях на самотек, а местные жители перетекали под защиту местных вождей. Мы уже видели подобный пример самоорганизации у багаудов. С разрастанием гражданских войн, вероятно, росло и число солдат разгромленных армий и дезертиров, пополнявших шайки вольных разбойников. Недаром, вероятно, был принят отдельный закон против беглых солдат, ворующих по ночам урожаи с полей и нападающих из засады на путников (Кодекс Феодосия, IX.14.2). Другим законом мужчинам во избежание смертоубийства запрещалось носить при себе оружие, равно как и заниматься его изготовлением (Новеллы, LXXXV). Едва ли новый закон понадобился лишь для того, чтобы еще раз подтвердить и ранее действовавший аналогичный запрет. Скорее всего, он стал неизбежной реакцией властей на участившиеся случаи вооруженных уличных нападений.

Сотрясавшие новую христианскую столицу уличные войны между набравшими небывалую мощь противоборствующими группировками стасиотов — радикальных движений болельщиков команд-участниц колесничных гонок на константинопольском ипподроме — не свидетельствуют ни о чем ином, кроме слабости государственной власти. Историк VI века Прокопий Кесарийский мрачно живописует, сколь грозную силу набрала при попустительстве и даже содействии лично императора «фанатская» группировка венетов. Вся империя была повержена в смятение хулиганством болельщиков, «и законы и государственное устройство, приведенные в расстройство, превращались в полную свою противоположность» (Тайная история, VII).

Население к тому времени успело поделиться на две основные партии — «голубых» (венеты) и «зеленых» (прасины). Гладиаторские бои были запрещены еще в конце IV века, и место главного циркового зрелища с тех пор прочно заняли гонки колесниц. Политическое значение этих мероприятий отражало само местоположение ипподрома — центр Константинополя, прямо напротив императорского дворца. В обществе, разделенном на классы, императору, казалось, благоразумнее было бы сохранять нейтралитет. Однако же Юстиниан, по утверждению Прокопия, встал на сторону «голубых», и это накалило и без того враждебные отношения между двумя группировками до беспрецедентного уровня: стасиоты «голубых», осмелев, открыто напали на «зеленых», а те, в свою очередь, движимые чувством негодования из-за попранной справедливости, ринулись мстить обидчикам с небывалой решимостью, «ибо люди, когда их несправедливо обижают, обычно бывают склонны к безрассудству», — объясняет мотивы зачинщиков беспорядков с обеих сторон Прокопий.

Так и случилось, что поддержка императором болельщиков одной из команд привела к массовым беспорядкам, и «вся Римская держава была потрясена до самого основания, словно ее постигло землетрясение либо наводнение». Во-первых, некоторые мятежники среди «зеленых» изменили прическу. Они носили длинные волосы, которые, однако, коротко подстригали спереди, и отращивали бороды и усы в персидском стиле, который они называли «гуннским». Затем они начали вести себя совершенно возмутительно: украсили свои тоги пурпурной каймой, которую мог носить только император, и расхаживали по городу с важным видом, словно высокопоставленные чиновники. На туниках юношей были специальные рукава, которые вздымались, когда они размахивали руками. Эти молодые люди создали настоящую криминальную субкультуру, они отвергали авторитет правительства. Их группировки были далеко не столь безобидны, как могло бы показаться исходя из их склонности к подобному щегольству. Прежде всего, стасиоты и до бунта были, по словам Прокопия, вооружены и очень опасны. Днем они прятали небольшие обоюдоострые кинжалы под плащом у бедра. В сумерках они выходили на улицы и начинали грабить тех, кто им подворачивался. Они окружали своих жертв в узких переулках, хватали их за плащи, забирали драгоценности, золотые броши и всё, что могли забрать. Если оставалось подозрение, что обворованный сообщит властям, его могли и убить. Общество возмущали эти нападения, но городские власти не обращали на них внимания, и люди перестали носить с собой что-либо ценное и вообще с наступлением темноты предпочитали оставаться дома. Преступники тем временем становились всё более дерзкими: ведь, как объясняет Прокопий, «преступления, если им предоставить полную свободу, обычно переходят все границы, поскольку даже те злодейства, которые подвергаются наказанию, не могут быть полностью искоренены». Люди бежали из города, и, в сущности, противостояние двух сообществ болельщиков переросло в гражданскую войну. Некоторые воспользовались хаосом, чтобы решить собственные проблемы, нанимая некоторых болельщиков в качестве наемных убийц. Расправы происходили открыто, при свете дня по всему городу, даже во время церковных служб. Преступники не боялись наказания, и никто не чувствовал себя в безопасности. Люди могли быть убиты собственными родственниками. Все споры разрешались насилием. Бацды резали людей лишь с целью заявить о себе и посеять страх.

Террор достиг такого масштаба, что никаких попыток расследовать происходящее властями даже не предпринималось. Старейшины стали принимать решения, а судьи выносить приговоры исключительно из страха не угодить стасиотам («голубым»), понимая, что иначе их ждет с.мерть. Взявшие город под полный контроль повстанцы отобрали у ростовщиков свои долговые расписки, не расплатившись, и принудили богатых отпустить на волю множество рабов, с готовностью примкнувших к мятежникам. Дети стали заставлять своих отцов передавать им имущество, а некоторые мужчины даже отдавали стасиотам для утех собственных жен и сыновей. Как-то раз одна привлекательная женщина находилась в лодке со своим мужем, и они столкнулись с бандой. Молодые люди вскочили на борт и схватили ее. Когда ее заставили подняться на борт их судна, она шепнула мужу, чтобы он не беспокоился: она не позволит себя опозорить. Затем она бросилась в воду и исчезла в глубине. Вот что происходило во времена владычества преступных банд в Константинополе.

Насколько достоверно свидетельство Прокопия? Не будем забывать, что «Тайная история» заявлена автором как разоблачение Юстиниана и его супруги императрицы Феодоры, которых Прокопий называет не иначе как «погаными демонами, губящими людей». Тем не менее атмосфера хаоса передана им предельно убедительно. Правительство, похоже, было не способно ничего противопоставить разгулу банд народных болельщиков даже на пороге императорского дворца. Прокопий утверждает, что людей беспокоило, до какого состояния Юстиниан довел государство.

Поздний Рим ничуть не смягчил своей непримиримости к врагам. Если что-то здесь и изменилось, то лишь в сторону предельного ужесточения и неистовой лютости суждений и приговоров. Можно, конечно, списать очередную волну жесточайших наказаний на желание властей примерно наказать немногих пойманных за руку в назидание остальным. Не исключено и то, что показная жестокость властей служила государству моральной компенсацией всё более дающей о себе знать неспособности обуздать маргинальные группы населения — будь то те же багауды или ипподромные партии. Но в любом случае у нас нет никаких объективных предпосылок ни для количественной, ни для моральной оценки последствий подобных изменений в государственной политике. Можно ли считать власть более человечной, если она казнит меньше людей, но более изуверскими способами?

Очевидно одно: законодательство и правоприменение в позднем Римском мире претерпели кардинальные изменения. Лоскутная правовая культура ранней империи, где нормы, устанавливаемые императорскими эдиктами, тесно переплетались с сохраняющимися местными обычаями, медленно, но неуклонно трансформировалась в направлении недостижимого идеала — единого вселенского закона. Означенная тенденция получила дополнительный мощный стимул с усилением и централизацией аппарата государственного управления. Сведение всех законов в единый согласованный кодекс в этом контексте сделалось для правителей поздней империи одной из важнейших задач.

Введение нового законодательства приводило к усилению сословно-иерархического расслоения общества: имущие получали всё больше прав и привилегий, а у неимущих последовательно отнимались и те немногие законные права, которые им были некогда пожалованы. Процесс «закручивания гаек» шел медленно, но верно, пока не привел в итоге к искомому результату: каждый житель империи был юридически отнесен к строго определенному сословию, и сословная принадлежность стала целиком и полностью определять и социальный статус человека, и его права и обязанности, и меру наказания за любые провинности. Статус римского гражданина окончательно обесценился в 212 году, когда император Каракалла щедро пожаловал его всем свободным мужчинам, проживающим на территории империи. И как раз к началу III века было окончательно закреплено новое формальное разделение подданных перед законом — на «достопочтенных» (honestiores) и «смиренных» (humillares). Со временем это юридическое сословное разграничение лишь усиливалось, пока к V веку не переросло в откровенное деление людей на «слабейших» (tenuiores) и «сильнейших» (potentiores).

Одним из последствий этого деления стало ужесточение наказаний, которым могли быть подвергнуты люди второго сорта, составлявшие подавляющее большинство населения. Даже местные землевладельцы стали приговариваться к порке за невыполнение каких-либо обязательств перед государством, например за недоимки по возросшим налогам. Это было колоссальным движением вспять по сравнению с эпохой республики и ранней империи, когда римские граждане были полностью избавлены от любых телесных наказаний. Даже если самые лютые виды казни наподобие заливания в глотку расплавленного свинца использовались крайне редко и лишь в целях преподать подданным крепкий моральный урок, большая часть населения поздней империи жила в атмосфере гнетущего страха подвергнуться невиданно жестоким по прежним временам наказаниям за малейшую провинность. Кроме того, были приняты законы, обязывавшие приписывать свободнорожденных крестьян к земле вместе с семьями и, по сути, превращавшие их в государственных крепостных — для исправного сбора податей в казну. Власть закона в результате подобных новшеств, возможно, и укрепилась, правопорядок, как минимум на словах, восторжествовал, но личные свободы были окончательно попраны.

 

КОРРУПЦИЯ

На закате империи в государственном аппарате пышным цветом расцвела коррупция. Чиновничество в поздней Римской империи отличалось алчностью и продажностью. Один слуга народа — Иоанн Лид [90] — за первый год государственной службы в младшей чиновничьей должности заработал девять золотых официального жалованья, а в придачу к ним тысячу золотых в виде подношений от просителей, хлопотавших о предоставлении им доступа к госуслугам. На первый взгляд — чистой воды коррупция, но не всё было так просто. Высказывалось мнение, что правительство намеренно закрывало глаза на эти поборы (пока они оставались в пределах, считавшихся допустимыми), чтобы снизить государственные расходы на финансирование разросшегося чиновничьего аппарата. Также данная мера служила ограничителем доступа к властям для малоимущих граждан. Даже укрупнившееся позднеримское государство не обладало достаточной пропускной способностью для рассмотрения обращений всех желающих, как и кадровыми ресурсами ведения делопроизводства в достаточных объемах. Взимание чиновниками определенной мзды создавало такую ситуацию: влиятельные и богатые, то есть те, к кому прислушивалось правительство, получали доступ к властным ресурсам по мере надобности; в то же время подавляющему большинству подданных такое удовольствие было не по карману, и им оставалось уповать на подачу письменных прошений в призрачной надежде на то, что они будут рассмотрены и удовлетворены. Кроме того, правительство обеспечивало регулярную ротацию чиновников на доходных местах, с тем чтобы, во-первых, никто из бюрократов не успевал обрести слишком большое влияние, а во-вторых, просто для того, чтобы поживиться за счет установленных сборов имели возможность разные представители чиновного сословия. Интересна в этом смысле метаморфоза состава преступления, называвшегося ambitus [91]. Во времена республики так квалифицировался подкуп избирателей и прочие махинации или сговоры с целью получения выборной должности. В поздней империи этим же словом обозначалась практика использования чиновником связей в верхах или взяток, чтобы удержаться у кормушки дольше положенного.

Как в такой обстановке жилось простым людям? Считали они чиновничество продажным в современном понимании — или нет? Снижалась в их глазах легитимность правящего режима из-за введения, в сущности, имущественного ценза на право доступа к судам, что дискредитировало само понятие правосудия, — или нет? Весьма интересный пример находим у писателя и дипломата V века Приска Панийского. Отправившись в составе византийского посольства ко двору Аттилы, обосновавшегося в 448 году в низовьях Дуная, Приск неожиданно встретил среди приближенных владыки гуннов бывшего богатого эллинского купца, который, попав в плен и откупившись, предпочел остаться с варварами и даже считает свою теперешнюю жизнь лучше прежней. На вопрос о причинах такого решения бывший соотечественник хрониста перечисляет целый ряд самых разнообразных и веских причин, среди которых обращает на себя внимание указание на невозможность добиться справедливости от имперских властей. Налоги непомерно высоки, жалуется перебежчик, и перед законом не все равны. Преступники легко избегают наказания, если они богаты и влиятельны, а бедняков наказывают всенепременно, если только они раньше не умрут сами в ожидании приговора, до вынесения которого можно долго томиться в неволе. Но хуже всего, говорит он, что приходится платить дань чиновникам, чтобы просто получить возможность доискаться справедливости в суде. Приск отвечает, что надлежащее судопроизводство — дело долгое, но лучше всё-таки судить медленно, но справедливо, чем быстро и неправедно. Из текста следует, что бывший купец с доводами Приска соглашается, но сама история перебежчика свидетельствует о том, что у многих были сильные сомнения относительно возможности добиться справедливости от римско-византийских судов той эпохи (Christian Roman Empire series, vol. 11, 2.407–510).

В другом тексте говорится о беглецах, которые были счастливы навек покинуть Римскую империю, предпочитая «пользоваться среди варваров, живя в нужде, свободой, нежели нести среди римлян податную обязанность» [92].

Многие беженцы естественным образом пополняли ряды разбойничьих шаек, орудовавших в границах империи. Анонимный автор датируемого IV–V веком трактата «О военном деле» обращается к императору с рядом предложений по улучшению ситуации в империи (причем описываемые им недостатки таковы, что становятся понятны причины, по которым автор предпочел не подписывать документ собственным именем). По его словам, выпуск в свободное обращение во времена Константина I Великого множества золотых монет возбудил в народе «стремление к накопительству и наживе», и это привело к цепной реакции самых пагубных последствий:

…изобилие частного золота, переполнившего дома могущественных лиц, вызывало разорение бедняков более знатными, и буйство бедноты, разумеется, [приходилось] подавлять. Но отчаявшаяся беднота, доведенная бедствиями до различных выступлений, теряла всё благочестие и уважение к законам, долженствующие быть перед глазами, и возлагала свое мщение на преступные деяния. Она многократно наносила Империи тяжелейший урон, опустошая поля, нарушая мир разбоем, возбуждая ненависть и, шагая от одного преступления к другому, поддерживала тиранов, дерзость которых прославляла твою добродетель больше, чем что-либо другое. Она многократно наносила Империи тяжелейший урон, опустошая поля, нарушая мир разбоем, возбуждая ненависть. (О военном деле, II.1–3, IV.1) [93].

Из жалоб, дошедших до нас из других частей империи, следует, что чиновники повсеместно драли с народа три шкуры сверх налогов в казну. В серии из трех прошений на имя окружного магистрата, поданных египетским крестьянином в 298–299 годах, он жалуется: «В законах раз за разом говорится, что никто не должен страдать от притеснений или преступного вымогательства. <…> А тут из меня бессовестно и дерзко выбил три грамма золота и восемь серебра Акотас сын Германа <…> не в счет сбора налогов, а похитив мою собственность супротив имперских законов». В последнем папирусе крестьянин, пострадавший от бесчинства сборщика налогов, даже поднимается до обобщения: «. если бы дозволено было наглецам преуспевать такими путями, то все порядочные люди скромного достатка давным-давно были бы ими истреблены» (P. Cair. Isid. 65–67).

Императоры, к их чести, неоднократно предпринимали попытки искоренить это зло и пресечь практику чиновничьего мздоимства и поборов на местах, перепробовав самые разнообразные методы борьбы с коррупцией. В 331 году Константин даже узаконил радикальное решение и распорядился лишать лихоимцев главного орудия их преступного промысла:

По загребущим рукам чиновникам бить немедленно, дабы сразу одумывались, таково мое повеление; если же и после первого предупреждения не прекратят мздоимство, отсекать их [руки чиновников] мечом. Доступ к суду экзарха [94] — не для продажи, и никакой платы за вход не допускает, <…> ибо уши экзарха должны быть равно открыты для внимания мольбам бедных и богатых (Кодекс Феодосия, I.16.7).

Но в действительности те же самые императоры, которые призывали надавать взяточникам по рукам, остро нуждались в сборах, взимаемых чиновниками, иначе им нечем было бы компенсировать растущие расходы на содержание госаппарата, так что, вероятно, они просто стремились ограничить аппетиты взяточников некими разумными пределами. Множество законов, принятых в поздней империи, указывает на регулярные злоупотребления полномочиями с целью вымогательства и даже на весьма распространенные случаи выбивания денег из бесправного населения любыми проходимцами, умевшими выдать себя за представителей власти. Одна из новых статей, принятых при Юстиниане, ссылается на прецедент, когда префекты ночной стражи брали под свою опеку или даже нанимали и покрывали грабителей за долю в добыче. Посему стражам порядка предписывалось в дальнейшем «ненавидеть и избегать подобных людей», а вместо них вербовать себе в осведомители и помощники «людей добронравных», и тогда «сойдут на нет грабежи и кражи, и ворованное будет проще разыскивать и возвращать, и виновных будет проще отлавливать», а затем и вовсе появятся небывалой праведности судьи, «которых никто и никогда ни за какие деньги не подкупит» (Новеллы, XIII.4). Разумеется, это сказки, оформленные царскими указами с целью выдать желаемое за действительное.

Людям, очевидно, чиновничьи поборы были не по душе, что и порождало зреющее недовольство государственным устройством, прежде всего из-за попустительства злоупотреблениям и даже их умышленного возведения в ранг системных явлений. Впрочем, большинство народа, вероятно, особых иллюзий не питало и вовсе не ожидало от системы государственного управления соответствия сколь бы то ни было высоким ожиданиям. Эффективности от чиновников никто не требовал, а следовательно, у нас нет оснований утверждать, что люди испытывали разочарование в системе, даже когда она явно давала сбои. Однако волокита и бардак, присущие поздней римской и ранневизантийской бюрократии, воистину потрясают. В 409 году на Рождество император Гонорий предписал префекту претория назначить в остающихся под властью Рима заморских провинциях «иренархов» — полицейских губернаторов с широкими автономными полномочиями, которые призваны были «устанавливать гармонию всякий на всей своей территории для защиты мира и спокойствия в провинциях». И ровно в тот же день Гонорий другим предписанием приказал тому же префекту претория упразднить тот же самый пост: «…звание иренарха, которое, претендуя на поддержание мира и охрану спокойствия провинций, не позволяет гармонии воцариться на отдельных территориях, должно быть раз и навсегда упразднено» (Кодекс Юстиниана, X.77; Кодекс Феодосия, XII.14.1). Не исключено, конечно, что в один из двух текстов вкралась ошибка, например по нерадивости писца. Или же два текста оказались датированы канцеляристами одним числом по невнимательности из-за общности темы двух распоряжений. Но даже если и так, сам факт решения на уровне императора вопроса о целесообразности сохранения автономии глав провинциальных правоохранительных органов ясно указывает, что даже перед лицом всевозрастающих угроз со стороны бандитов и варваров римские власти не исключали возможности упразднения местных полицейских формирований, считая, что те занимаются делами, прямо противоположными охране правопорядка. Также это свидетельствует и о напряженности отношений между центральным правительством и местными землевладельцами, на которых по-прежнему были возложены многие функции самоуправления. Отсюда и ситуация, в которой государство, с одной стороны, ожидало от них обеспечения сбора и выплаты неуклонно повышающихся налогов и при этом охраны порядка и недопущения бунтов, а с другой — боялось делегировать им слишком много полномочий, не испытывало особого доверия к местным элитам и стремилось при всяком удобном случае указать им на их адекватное место в социальной иерархии.

В каком-то смысле новая практика платного доступа к правосудию была даже честнее традиционной практики патроната, которую также можно считать изощренной формой коррупции. В ранней империи ничего не делалось без связей с нужными людьми в нужных местах. В позднем Риме и ранней Византии хотя бы состоятельные люди получили возможность доступа к требующимся им услугам за установленное денежное вознаграждение, а не по протекции. В реальности, конечно, покровительство оставалось мощным инструментом и в поздней империи, но жизненно необходимым оно здесь являлось лишь для решения вопросов высочайшего уровня, требовавших связей в имперском суде или центральном бюрократическом аппарате. Между тем местные и имперские власти всё чаще вступали в непримиримые конфликты друг с другом. Ритор IV века Либаний жалуется, что в деревнях местные жители предпочитают прикармливать понемногу местное же начальство и под его покровительством изгонять сборщиков податей в императорскую казну (Речи, I.47.7–8).

Усиление роли денег свидетельствует о том, что в корне изменилась сама природа протекции, ибо именно покровительство на платной основе полностью вписывалось в логику новой структуры государственного управления. Институт патроната изначально включал налаживание сетевых контактов с местными элитами, и в политической культуре поздней империи этот компонент сохранился, но в дополнение к нему важнейшую роль стало играть наличие связей в высшем эшелоне централизованного управления государством. И денежные подношения служили наилучшим способом заручиться поддержкой далекой, безликой и подверженной ротации столичной бюрократии. Таким образом, нельзя ограничиваться простой констатацией того факта, что на смену патронату, основанному на знакомствах и связях, пришла новая система покровительства, основанного на узаконенном подкупе. Ведь в конечном счете деньги — отнюдь не нейтральное платежное средство, но отражение текущего политико-экономического устройства общества. И в позднем Риме и ранней Византии именно деньги стали играть роль механизма обеспечения работоспособности системы, основанной на удаленном — и в географическом, и в социальном отношении — покровительстве, которое покупалось богатыми землевладельцами с периферии у элиты в центре сосредоточения власти. Именно это и позволяло состоятельным слоям римского общества выстраивать удобные для всех отношения, в сущности, круговой поруки, участникам которых совершенно не обязательно было состоять в личном знакомстве и вступать в контакты. Естественно, что в такой обстановке государство перестало бороться с коррупцией и занялось ее упорядочением и регулированием.

 

ПРЕСТУПНЫЕ ХРИСТИАНЕ

Итак, государственный аппарат разросся, христианство стало официальной религией, но всё это, вероятно, больше повлияло на риторику, касающуюся преступности, чем на саму преступность. Кроме того, «прорастание» во властные структуры означало для христиан утрату ореола мученичества и отказ от былого радикализма. Зато обласканная императорами церковь получила возможность для немереного обогащения. Статус государственной религии открыл перед христианами массу благих возможностей, позволив развернуть колоссальную программу строительства храмов за казенный счет и даже мало-помалу добиваться повышения ассигнований на оказание помощи страждущим. Ну и, конечно же, после получения христианством статуса официальной религии в лоно церкви бесперебойным потоком хлынули талантливые и амбициозные люди. Так из подпольной религии угнетенных и гонимых христианская церковь в мгновение ока превратилась в уютный общий дом для богатых и респектабельных. Многими носителями раннехристианских ценностей из числа простых людей это преображение расценивалось как продажа церковью самой себя мирским властям — тому самому государству, которое совсем недавно ее нещадно преследовало.

Часть христиан жестко воспротивилась наметившемуся при Константине курсу на огосударствление церкви. В Северной Африке, например, местные общины наотрез отказывались принимать обратно в лоно церкви тех, кто предал ее в период гонений Диоклетиана. Поскольку император не желал отступаться от своего требования, означенные общины отделились от ортодоксальной кафолической церкви и устроили собственные молельни. В скором времени в большинстве городов и селений христианские общины оказались расколоты между признаваемыми Римом епископами и епископами ослушников, которых прозвали донатистами [95]. Так, едва приняв христианство, Константин через считаные годы сам оказался в весьма щекотливом положении гонителя догматического меньшинства за отказ следовать официальной линии высшего церковного руководства. Самые радикальные из донатистов — так называемые циркумцеллионы [96] — нападали на усадьбы землевладельцев-христиан кафолического исповедания и отпускали на волю их рабов. Наконец, почитая христианских мучеников периода гонений, некоторые донатисты в исступлении веры врывались в римские магистратские суды с целью спровоцировать их на вынесение себе смертного приговора, дабы обрести святость старым проверенным способом.

Еще одним прямым следствием обращения Константина стала практика вовлечения императора во всевозможные богословские диспуты. Когда богослов из Александрии Египетской по имени Арий оспорил догмат о предвечном триединстве Бога Отца, Сына и Святого Духа, настаивая на изначальности и первичности Бога Отца, а Сына почитая за Бога сотворенного, эта мысль многих соблазнила своей простотой и логичностью: для римской культуры очень важна была идея о наследовании сына своему отцу и выполнении его воли; отношения между отцами и сыновьями являлись одним из краеугольных камней римского общества. Вот и Всевышний породил Иисуса, дабы тот на земле исполнил отцовскую волю, прежде чем воцариться на небе одесную от него; значит, Отец существовал раньше Сына. Всё бы ничего, но слишком уж это было похоже на языческое многобожие. Константину, который едва стал единовластным правителем всей империи, претила сама мысль о возможности политеистического разделения высшей власти между несколькими лицами, пусть даже всего тремя. И он был преисполнен решимости сделать так, чтобы в его христианской империи владычествовал единый Бог, а Его единственным полномочным представителем на земле выступал лично он, император. А посему Константин впервые в истории призвал всех христианских епископов явиться на общее собрание, дабы раз и навсегда разрешить этот вопрос. В результате в город Никея (к югу от Босфора) съехалось около двухсот приглашенных — чтобы разработать и утвердить общую для всех позицию. Последнее слово, надо понимать, осталось за инициатором Никейского собора, пусть он и не был епископом, предложившим решение, устроившее практически всех присутствовавших. Было постановлено считать все три ипостаси Троицы «единосущными», то есть имеющими одну природу. Считаных несогласных отлучили от церкви, а затем и вовсе изгнали за пределы империи.

Вовлечение императорской власти в разрешение теологических разногласий означало, что разделение на правоверных и еретиков принимало политический оттенок. Людей, признанных еретиками, отныне могли не только отлучить от церкви, но и покарать согласно римским законам. Религиозное заблуждение было криминализировано. И чем яростнее делались доктринальные споры между представителями различных течений внутри повсеместно приживавшегося христианства, тем серьезнее становились политические последствия для проигравшей стороны. Один из самых известных догматических конфликтов такого рода разгорелся в начале V века и завершился целенаправленными усилиями св. Августина по искоренению учения Пелагия, радикально расходившегося с канонами. Один из отцов церкви заручился содействием императора Гонория, который в конце концов издал эдикт о запрете пелагианства и преследовании за него.

Пелагий родился в середине IV века, предположительно в Британии, и внешность, если верить св. Иерониму, имел весьма отталкивающую: «приземистый, полный и грузный от ирландской овсянки». Оказавшись в Риме на рубеже веков, Пелагий стал распространять среди верующих весьма оригинальную версию христианского вероучения и проповедовал ее там вплоть до взятия города готами в 410 году. Разорение Рима варварами дало мощный толчок к усилению богословских дебатов о причинах этого события, поскольку нужно было срочно возложить на кого-то ответственность за обрушившийся на город гнев Божий. Так не за попустительство ли еретикам наказаны были римляне? (Поднявшие голову язычники между тем и вовсе утверждали, что кару на город ниспослали оставленные старые боги.) Удалившись в Африку, Пелагий первым делом отправился на поклон к Августину, служившему епископом в Гиппоне близ Карфагена, в надежде убедить того в приемлемости своих трактовок вероучения, но встретил в его лице непримиримого противника. Августин был ярым сторонником широкой церкви под покровительством империи, которая наставляла бы на путь ко спасению великое множество слабых и немощных грешников. Пелагий же возлагал бремя ответственности за собственное спасение на личность и призывал каждого человека вести чистую и праведную жизнь, не прельщаясь земными благами. «Богатства невозможно обрести праведным путем», — утверждал он, и даже доходил до категорического заявления: «Богатство есть зло» (Пелагий, О богатствах, VII.3; V.1). Даже подавая милостыню нищим, настаивал Пелагий, богатые всего лишь возвращают обездоленным крошечную толику от огромного состояния, которое нажили, отнимая у бедных последнее. «Их ли это состояние?» — вопрошал Пелагий. Ведь приобретено оно через «насилие, творимое слугами императора и его наместников с целью грабительского обогащения с использованием должностных полномочий» (Jerome, Commentarii in Ezechielem, VI.8).

Августин отлично сознавал привлекательность и, как следствие, потенциальную опасность столь радикального воззвания к дремлющей в народе жажде восстановления попранной справедливости. В 410-х годах Пелагий не раз осуждался за еретичество и отлучался от церкви поместными соборами, но после этого просто перебирался в другую провинцию и как ни в чем не бывало продолжал свои проповеди, пока высшее духовенство не осознало, что без твердой руки императора эту ересь искоренить не получится. И тогда Августин и другие правоверные африканские епископы обратились к папе римскому с целью заручиться поддержкой самого императора, по некоторым утверждениям якобы сопроводив эту просьбу отправкой восьмидесяти чистопородных лошадей в подарок императорскому двору и кляузой с обвинением последователей Пелагия в подстрекательствах к уличным беспорядкам в самом Риме; действительно, ортодоксия — одно дело, а правопорядок — совсем другое. Как следствие, в 418 году император Гонорий лично осудил Пелагия за ересь и возмущение общественного спокойствия, после чего Пелагий скрылся где-то в Египте, и больше никто о нем не слышал. Зато сохранилась в веках ликующая формулировка «делу конец» (causa finita est), использованная Августином для оповещения клира и прихожан об окончательном решении пелагианского вопроса Римом с амвона кафедрального собора в Карфагене (Sermon 131).

Борьба с пелагианами носила, к счастью, ненасильственный характер. Однако случались внутри церкви и конфликты, оборачивавшиеся крупномасштабными уличными беспорядками и кровопролитными столкновениями. В 366–367 годах прямо в Риме разгорелись кровавые столкновения между сторонниками двух претендентов на освободившийся папский престол — Дамасия и Урсина. Язычник Аммиан Марцеллин восхищается честолюбием христиан, их ожесточенной борьбой, включавшей и насилие. Фракция Дамасия в конце концов победила, но только после того, как его сторонники сразились с соперниками в базилике Сициния; тогда погибли 137 человек (Римская история, XXVII.3.12–13).

Перед этим в Константинополе с 337 по 360 год полыхала непримиримая распря между ортодоксальной и арианской церковными общинами. Лидер ариан Македоний, стоило ему дорваться до архиепископской власти, тут же принимался насаждать среди несогласных свое толкование веры. При поддержке императора Констанция II (того самого, чей триумфальный въезд в Рим описан в начале главы), исповедовавшего арианство, его единоверцы во главе с архиепископом Македонием I стали позволять себе слишком многое даже по меркам тех времен. Захватив с помощью императора архиепископский престол, Македоний рассадил епископами и пресвитерами по епархиям и церквям своих людей и развернул гонения на инакомыслящих с целью подавления всякой оппозиции арианству и принуждения к его принятию под изощренными пытками, до которых, по словам историка Сократа Схоластика, даже варвары не додумывались. Архиепископ Македоний узнал, что в провинции Пафлагония на севере Малой Азии жители держатся ортодоксального учения, и призвал императора послать в провинцию войска. Это дало обратный эффект, когда местные жители, вооруженные только вилами и религиозным рвением, дали отпор и убили почти всех солдат. Но в конце концов зарвавшийся Македоний сподобился на такое кощунство, что лишился благоволения Констанция, а именно — пытался перенести раку с мощами его отца, св. Константина Великого, из одного храма в другой. Вылилось это в массовые волнения, закончившиеся чудовищной бойней: «весь притвор храма залит был кровью, и ею наполнилось находившееся в нем водохранилище, из которого она текла потом на портик и на самую площадь». Узнав о происшествии, император разгневался на Македония, который был низложен следующим же собором (Церковная история, II.38) [97].

Конечно же, христиане воевали не только между собой. По мере укрепления и роста ревностности христианства усиливались и репрессии против язычников. Их храмы закрывались и стирались с лица земли, а жертвоприношения и обряды объявлялись вне закона. Разрушение в конце IV века языческих храмов в Александрии Египетской, включая знаменитый Серапеон [98], спровоцировало мощное восстание язычников, которых в городе оставалось предостаточно. Они напали на христиан и многих из них убили. Число раненых было огромно с обеих сторон (Сократ Схоластик, Церковная история, V.16). Подобные выплески насилия на улицы городов, естественно, нормой жизни никоим образом не являлись, а были событиями из ряда вон выходящими, — иначе бы историки вовсе не удостаивали их своего внимания и не включали в летописи.

Язычники и христиане самого разного толка вполне способны были к мирному сосуществованию, которое по большей части и не нарушалось. Вот только дошедшие до нас пусть и редкие, но резонансные истории еще больше подчеркивают, что в поздней империи резко возросла роль религиозной розни в разжигании периодических вспышек яростного насилия, а религиозные убеждения всё чаще криминализировались и становились основанием для преследований или, в лучшем случае, судебных споров. Превыше всего законников стали волновать вопросы о рамках допустимого в религиозных верованиях, убеждениях, канонах, культах и обрядах, а дебаты по подобным вопросам неизбежно переходили в политическую плоскость.

Однако самым знаменательным изменением в отношении к преступности на закате империи стала, вероятно, изощренная метафоризация различных правонарушений в дидактических целях. В своей «Исповеди» Аврелий Августин детально вспоминает о грехах своего детства, отрочества и юности, включая знаменитую историю о том, как в компании таких же непослушных мальчишек он по ночам воровал груши из соседнего сада, — причем сверх всякой меры, просто из тяги к запретному плоду, идущей от природной испорченности и упоения собственным моральным падением, — а затем за ненадобностью скармливал недозрелые груши свиньям (II.4-10). Он описывает, как в отрочестве проводил время с ватагой сверстников, в том числе играл с ними в карты на улице до поздней ночи (I.XVIII.30; II.VIII.16). Он вспоминает, что дети жульничали. Когда Августин ловил на этом товарищей по играм, он приходил в ярость и ссорился с ними, хотя сам был виноват в том же. Но, конечно же, Августин преследовал фундаментальные теологические и далеко идущие политические цели, подводя аудиторию наивно-детскими образными ассоциациями к выводу о необходимости безропотного послушания. По мере взросления людей, утверждает он, эти грехи переносятся из плоскости детских игр в общественные отношения, в том числе в поведение магистратов и королей. Ссоры Августина с другими детьми также показывают, что мальчики разделяли сильное чувство общинной справедливости, как бы далеки они ни были от данного идеала, если судить по их поступкам. Каждый мальчик ожидал, что другие будут вести себя честно по отношению друг к другу и соблюдать некий общий «кодекс чести», даже если это означало обман взрослых. Христиане должны хорошо понимать подобное чувство справедливости.

Раз за разом Августин особо подчеркивает пагубность дурного влияния сверстников, из-за которого его детство и отрочество были растрачены впустую, а душа едва не оказалась загубленной на корню, ибо он дошел до того, что воровал из родительской кладовой под вредным воздействием окружения, пробуждавшего в нем злые начала, а без этого он и не ступил бы в детстве на дурную стезю. Отчасти он воровал для того, чтобы обменивать украденное на безделушки у друзей. Отчасти — для того, чтобы примыкать к коллективу. Других причин у него не было. В тексте Августина образ ворующего ребенка становится метафорой слабой души, которая борется за спасение, сталкиваясь со множеством земных искушений.

Итак, весь смысл воровства груш мальчишками заключался в некоем бунтарском, от рождения присущем человеку стремлении к подрыву устоев общества, нарушению миропорядка: этим сытым и холеным детям груши были без надобности, и приходилось скармливать краденые фрукты свиньям. Главное же, по словам богослова, заключалось в необоримом желании «совершить поступок, который тем был приятен, что был запретен». Отсюда и пошедшее от Августина твердое убеждение, что все христиане — малые и неразумные дети, а потому нуждаются в твердом наставлении свыше на путь истинный, а при необходимости и в исправлении. Без этого паства неизбежно поддастся врожденным слабостям и не устоит перед искушениями, совращающими с единственного узкого пути ко спасению. Ведь по природе своей люди слабы, испорчены и в глубине души жаждут лишь одного — предаться порокам. И единственное спасение для грешников — в лоне истинной Церкви Христовой, через которую только Бог и ниспосылает людям свою милость и благодать.

 

НЕЧЕСТИВЫЙ РИМ

Пышная величавость вкупе с показной грозностью поздних римских императоров, провозглашавших себя владыками утвержденного ими на земле прообраза грядущего небесного царства, — легкая мишень для циничных насмешек из нашего времени. Но находились отважные критики и среди подданных самих императоров, особенно в тех случаях, когда властелин мира не соответствовал провозглашаемым притязаниям. В этом отношении в поздней христианской империи изменилось немногое. Всякий раз, когда налоги становились непомерными или пропитание скудным, простой народ в любой части империи мог спускать пары, изливая праведный гнев на сделавшийся в одночасье ненавистным образ отца-императора, перед которым в сытые времена благоговейно преклонялись. В Антиохии в конце IV века изрядно досталось образам Феодосия I Великого и его второй супруги, причем «народ… как обыкновенно бывает у разъяренной черни, произносил оскорбительные выражения» (Созомен, Церковная история, VII.23) [99].

Чем дальше, тем больше христианским императорам хотелось знать о каждом слове, каждой мысли, ходивших о них в народе, и вот в этом-то как раз они оказались куда искушеннее своих языческих предшественников. В начале V века Феодосий II принял закон, согласно которому всех, кто возносит хулу на императора, признавали невменяемыми в силу глупости, слабости ума, душевной болезни или опьянения, а потому не подлежавшими наказанию. Но при этом требовалось дословно передавать императору их речи «во всех деталях и без изменений» (Кодекс Феодосия, IX.4.1). В середине IV века Констанций Галл, сделанный Констанцием II наместником в Антиохии, инкогнито обходил по вечерам харчевни и расспрашивал людей, что они думают о государе (Аммиан Марцеллин, Римская история, XIV.1.9).

А сам Констанций II тем временем, как мы помним из рассказа всё того же Аммиана, выставил себя на посмешище в Риме, вступив в него во главе триумфального шествия: коротышка, застывший в царственной позе подобно статуе и желающий убедить народ в своем божественном величии. Статичный, закостенелый и напыщенный Констанций, вероятно, действительно был просто создан для символического олицетворения самой сути позднего римского государства накануне крушения. И римской знати, и простым римлянам подобное зрелище претило, и они, по свидетельству историка, всячески увиливали от присутствия на торжествах. Когда Констанций отправился на Игры в Рим, ему пришлось услышать массу острословия на свой счет. Когда же он впервые увидел форум, то замер, пораженный открывшимся зрелищем. Таким и остался в веках образ Констанция: смехотворный выскочка-коротышка в императорской тоге, неотесанный провинциальный мужлан, в трепетном ужасе застывший перед величием Вечного города вместо того, чтобы заставить Рим трепетать и склоняться перед надменным императором.

Над поздней Римской империей будто довлела необходимость соответствовать событиям грядущей книги Эдуарда Гиббона о ее закате и гибели. C точки зрения английского историка, именно непомерное величие этого государства-колосса и повлекло со временем его обрушение под собственной тяжестью. Способны ли мы сбросить чары устоявшегося, но всё же субъективного мнения о неизбежном крахе римской державы? Империям Нового времени, например Британской, судьба Рима послужила хорошим уроком. Закат римской славы, как принято считать, наглядно продемонстрировал, к чему приводит утеря моральных ориентиров и осознания своего высшего предназначения (как оправдания собственного существования на фоне погрязания правителей в междоусобных дрязгах). Вот только в действительности всё проистекало гораздо более сложным образом. Во-первых, восточная часть империи (традиционно более многолюдная и процветающая) существовала после падения Рима еще целую тысячу лет. Нам привычнее называть восточную империю Византийской, а константинопольские самодержцы до самого конца титуловались римскими государями и вели историю своей державы от основания первого Рима, включая в нее и царский, и республиканский, и имперский периоды; свое государство они называли Царство римлян. Во-вторых, поздняя империя сделалась насквозь христианской. Если это действительно представляло собой огромный шаг вперед по пути нравственного совершенствования, на чем безапелляционно настаивают христианские источники, то почему же Господь допустил ее сокрушение и падение? Кроме того, позднему Римскому миру было присуще много большее, нежели пресловутая «упадочность»: появились и расцвели новые формы и жанры изящных искусств; крепла, расширялась и успешно выполняла свою миссию христианская церковь; впервые в истории были кодифицированы и собраны в универсальные своды всевозможные законы. Эти кодексы римского права впоследствии легли в основу законодательных и судебных систем многих европейских государств. Однако же унификация законов и централизация законотворчества сами по себе отражали всевозрастающую оторванность императора от народа. Параллельно шло нагнетание всё более пышной и разнообразной риторики, призванной подчеркнуто утвердить сверхчеловеческие качества императора, его предельную близость к Господу и всеблагую справедливость его правления. На этом фоне сведения о положении дел в сфере борьбы с преступностью (в дошедших до нас документах) теряются, растворяясь в мощном потоке помпезных дифирамбов всемогущим басилевсам с обилием витиеватой лести их мудрости и прозорливости. Если при вынесении Риму приговора мы собираемся в равной мере принимать во внимание свидетельства эпохи поздней империи, нам не обойтись без поправок на все означенные моменты. Впрочем, уже ясно одно: и до, и в процессе, и после всех происходивших перемен преступность продолжала соседствовать с императорской властью бок о бок, а представления о преступлении и наказании оставались краеугольным камнем в отношениях подданных с императором — всемогущим владыкой.

 

Вердикт. ВИНОВЕН ЛИ РИМ?

ИТАК, ОБВИНЕНИЕ ПРЕДЪЯВЛЕНО: Риму инкриминируются злостные правонарушения на протяжении всей истории его существования. Рим был пронизан преступностью от верха до низа социальной лестницы и от края до края своих границ, и столичная администрация практически ничего не делала ни для исправления ситуации, ни для облегчения участи потерпевших или возмещения понесенного ими ущерба. Несправедливость в понимании Рима являлась неизбежной производственной издержкой. Как мы видели, от преступности не был защищен никто и никогда — вне зависимости от происхождения и сословной принадлежности и на протяжении всей долгой истории римского государства. Мы видели, как носители титула императора — главы римской правовой системы, верховного судьи и законодателя — не раз вели себя как обычные уголовники. Ни знатность, ни богатство не гарантировали спокойной жизни. К примеру, император Тиберий, поиздержавшись, заставил богатейшего и знатного Гнея Лентула Авгура отписать в завещании в свою пользу всё состояние, а затем довел до самоубийства путем психологического воздействия (Светоний, Тиберий, 49). Никто не чувствовал себя в безопасности.

Жизнь безродных бедняков также была полна опасностей. Датируемый 188 годом египетский папирус содержит жалобу римскому наместнику от некоего Андромаха, которого нагло ограбили соседи. Детально описано, как два брата средь бела дня вломились в дом к потерпевшему и обнесли его подчистую, похитив всё, что нашли, включая белую тунику, плащ, ножницы, пиво, соль, [на этом текст обрывается] (P. Tebt. 2.331). Пятью годами позже в другом египетском ходатайстве некий селянин жалуется, что у него украли поросенка, и оценивает ущерб в 100 драхм. Тут налицо другая крайность, поскольку из независимых источников известно, что в те годы поросята стоили раз в пять дешевле. Так что и жертвы бывали не прочь приврать в свою пользу.

Можно ли их порицать? Это сегодня нам понятно, что делать, если мы становимся жертвой преступления: вызывать полицию, нанимать адвоката, подавать в суд и т. п. У римлян же опыт общения с правоохранительной и судебной системами напрямую зависел от их социального статуса — гражданин или раб, мужчина или женщина, богатый или бедный. Подавляющее большинство населения являлось, по сути, бесправным и бессильным. И даже обратившись в суд, на результат они особо и не рассчитывали, больше полагаясь на помощь местных общин или заступничество богов, а то и вовсе прибегали к актам прямого возмездия обидчикам.

Какое суждение вынести нам о римском праве? Конечно же, оно было беспрецедентным для своего времени достижением, настоящей сокровищницей накопленных за века законоположений и судебно-процессуальных норм и практик. Однако добиваться правды и компенсаций в судах жертвам предлагалось, в общем-то, собственными силами. Затратность и сложности сутяжничества отбивали у многих потерпевших охоту подавать судебные иски против обидчиков. Альтернативные средства обжалования несправедливостей, например обращения к римским наместникам, обходились проще и дешевле, но шансов на успех оставляли мало. А имел ли возможность египетский наместник за два дня пребывания проездом в периферийном городке разобраться с 1804 жалобами, накопившимися здесь к его прибытию? Крайняя затрудненность доступа к судам вкупе с повсеместной коррупцией лишали большинство жертв преступлений практической возможности добиться правосудия по закону. Но даже не преуспевая по этой причине в искоренении преступности, римское право стало серьезным прорывом — по меньшей мере символическим публичным заявлением о неприемлемости деяний, признаваемых противозаконными и преступными.

Также мы увидели, что римские суды занимались по большей части разрешением споров о принадлежности частной собственности, наследовании, деловых и торговых сделках, то есть гражданскими исками. Тяжкие преступления считались направленными против всего общества и подлежали публичному суду. Признанных виновными в таком случае от имени государства приговаривали к различным мерам наказания — от денежного штрафа до казни. Статус осужденного публичным судом означал несмываемое позорное клеймо в глазах общества. Поэтому, обвиняя кого-то в серьезном преступлении, нужно было очень постараться доказать вину этого человека. В большинстве англосаксонских стран даже сохранилась формулировка, требующая от стороны обвинения неопровержимых доказательств вины вне всяких разумных сомнений.

Другое дело гражданское право. Его предметом являются сделки и договоренности между гражданами и законным образом учрежденными объединениями граждан (физическими и юридическими лицами). Если кто-то берется за определенную плату выполнить для кого-то какую-то работу или поставить по оговоренной цене некий товар или услугу, между сторонами возникают договорные отношения, накладывающие взаимные обязательства, выполнения которых в случае чего можно требовать и в порядке гражданского судопроизводства (арбитража). Бывают случаи, подпадающие под действие одновременно гражданского и уголовного кодекса. Скажем, если вы сели за руль в нетрезвом состоянии и сбили пешехода, то на вас заводят уголовное дело за управление транспортным средством в нетрезвом виде, повлекшее с.мерть или причинение вреда здоровью потерпевшего, и параллельно вам вменяют гражданский иск о возмещении ущерба семье погибшего или лично пострадавшему в ДТП. Цель гражданского права — взыскание с нарушителей в пользу потерпевших компенсации материального и/или морального ущерба. Так, в случае невыполнения условий действующего договора, например неуплаты в срок причитающейся суммы, гражданский суд просто взыщет с неплательщика недоимку и предусмотренные договором пени за просрочку и сверх того судебные издержки и, не исключено, еще и компенсацию морального ущерба и/или иных негативных побочных эффектов нарушения условий договора. Цель уголовного права — наказание нарушителей. При этом важен не только и не столько карательный, сколько назидательно-воспитательный аспект правоприменения: уголовное преследование преступника призвано отбить у других людей всякую охоту к совершению аналогичных правонарушений, а сам преступник за время отбывания наказания должен перевоспитаться и в дальнейшем не выходить за рамки закона. (В скобках упомянем и о третьем, не самом благородном аспекте — удовлетворении низменной жажды мести, которым бывает охвачена публика: злостные посягательства пробуждают в массах спрос на публичное возмездие.)

Таким образом, можно говорить, что римское право было почти полностью гражданским. Из пятидесяти томов «Дигест» — колоссального свода накопившихся за долгие века норм прецедентного права, собранных в VI веке воедино по приказу императора Юстиниана, — уголовным преступлениям посвящен лишь один (XLVIII). Иными словами, частным гражданским делам посвящено 98% общего объема кодифицированных законов. Этот факт, как и сложившаяся практика правоприменения, отражал принципиальную ориентацию римской юриспруденции на имущие классы. Противоправным действиям в государственном секторе и публичной сфере уделялось на порядок меньше внимания. Иными словами, римское законодательство не ставило перед собой цели установления общепринятых стандартов допустимого поведения и надзора за их соблюдением. Оно существовало прежде всего для охраны сложившейся системы глубоко укоренившегося жестокого неравенства и социальной иерархии.

О чем говорит столь очевидный упор на гражданское право? Можно ли считать его отражением безразличия властей к большей части преступлений, от которых страдали простые жители империи?

Римское право также придерживалось взглядов, весьма отличающихся от современных, на состав уголовно наказуемых преступлений. К таковым относились лишь самые чудовищные злодеяния, настолько оскорбительные или разрушительные, что государство попросту не могло оставить их без внимания и вынуждено было как-то реагировать. Во главе списка стояла измена, за которую полагалась сметная казнь и последующее стирание всякой памяти об изменнике. Убийство требовало публичного суда вне зависимости от способа его совершения — с использованием ли оружия, яда или магии. Далее, к уголовно наказуемым относились всяческие насильственные действия — от бунтов до изнасилований. Последнее каралось смертью, как и похищение при отягчающих обстоятельствах. Однако к уголовно наказуемым относился и ряд ненасильственных преступлений, прежде всего подделка документов и, в частности, завещаний. Здесь просматривается забота о семейных ценностях и преемственности поколений: власти считали жизненно важным сохранение и преумножение богатства именно в семьях родовитой знати. В связи с этим примечательно, что рабам, подделывавшим или исправлявшим завещания хозяев в свою пользу, смертный приговор гарантировался отдельной статьей. Этот вопрос носил не только имущественный характер: в ходу была практика включения в завещание пунктов о даровании хозяевами воли любимым рабам, отсюда и признание законом наличия у рабов труднопреодолимого искушения тайком вписать пункт о своем освобождении в завещание господина или госпожи.

Уголовно наказуемым являлось хищение казенных денег и государственного имущества, в том числе и чиновниками — посредством растраты или присвоения. Не менее тяжким преступлением считалась и кража храмового имущества, поскольку святотатство всегда было сопряжено с риском навлечь гнев богов на общину. Считались преступными любые попытки закулисных махинаций и подкупа избирателей с целью повлиять на итоги выборов. Жестоко каралось мошенническое повышение цен на зерно, в частности посредством накопления тайных запасов с целью создания искусственного дефицита. Действительно, зерно составляло основу пищевого рациона, и в огромном Риме, где миллионы жителей зависели от поставок зерна морем из Африки, вопрос о зерновом резерве всегда стоял крайне остро и имел политический характер, — вот это и находило отражение в законах, призванных жестоко бить по рукам махинаторов и спекулянтов.

Осужденных за уголовные правонарушения малой и средней тяжести приговаривали к infamia (бесславию), поражая в правах соразмерно вреду, который они причинили обществу. После этого, в случае возникновения у таких людей гражданских споров с другими лицами, максимум, на который они могли рассчитывать, — взыскание понесенного убытка, и не более того. В целом, в Древнем Риме к уголовной ответственности привлекали лишь за деяния, вызывающие широкий общественный резонанс. Это означало, что многие правонарушения, являющиеся сегодня уголовно наказуемыми, в Риме таковыми не считались. Большая часть краж, грабежей и даже нападений с применением силы квалифицировались как частные деликты (то есть считались, как мы сейчас сказали бы, административными правонарушениями). Государству не было дела до страданий отдельно взятых людей. Но, опять же, римское право находилось в постоянном развитии, и в имперскую эпоху государство стало всё больше вмешиваться во все сферы общественной и частной жизни, что повлекло существенное расширение составов уголовно наказуемых деяний и зачастую ужесточение наказаний за них.

По большому счету римское государство не делало для подданных ничего сверх обеспечения судебно-правового механизма урегулирования гражданских споров. Исполнение судебных решений не интересовало власть. Даже уголовные дела в римской системе правосудия велись весьма бессистемно, поскольку, по сути, отдавались на откуп всяческим коллегиям судей и адвокатов. В наши дни обвинение по уголовному делу подготавливает и представляет в суде уполномоченный представитель официального государственного органа, он же привлекает свидетелей обвинения и подкрепляет обвинение вещественными доказательствами и уликами — и, если процесс завершается вынесением обвинительного приговора, получает на руки судебное постановление с приговором обвиняемому. В Риме никаких государственных прокуроров не было и в помине, а обвинение выносилось на суд либо магистратами (то есть местными властями), либо самими потерпевшими. Сегодня кажется дикостью, что жертва тяжкого, уголовно наказуемого преступления вынуждена была сама изыскивать и представлять доказательства в суде, если хотела добиться справедливого возмездия. Но в Риме это было нормой.

Впрочем, насколько правомерно применять современные представления о преступности и методах борьбы с нею к древнеримским порядкам и на этом основании осуждать их как неэффективные и даже порочные? Наша картина мира и взгляд на правоохранительную и судебную практику сложились под впечатляющим влиянием мощного прорыва в этой области, случившегося, отметим, всего лишь в XIX столетии. Совсем недавно, в 1829 году, сэр Роберт Пиль [100] создал в Лондоне профессиональную полицию в современном понимании; в обязанность ей были вменены функции охраны правопорядка и профилактики и расследования преступлений. Пенитенциарная система лишь в XIX веке получила мощный стимул к развитию и расширению в ее современной трактовке — как прежде всего исправительной, а не карательной. Научная криминология, призванная объяснять причины преступности, появилась лишь во второй половине XIX столетия. Параллельно с этим зарождалась и популярная журналистика, поставлявшая массовому читателю горячие криминальные новости, и литература детективного жанра, переваривавшая их и выдававшая захватывающие и полные тайн романы на потребу читающей публике… Так к началу XX века и были полностью заложены основы современного понимания преступности как сложного социального явления. Естественно, древние римляне не имели обо всем этом ни малейшего представления.

Но есть и более тонкие различия, не столь явно соотносимые с историческим прогрессом и конкретными инновациями. Современные уголовно-процессуальные нормы основаны на узкой трактовке определений множества разных составов преступлений. Уголовные дела возбуждаются государственными следственными органами, уполномоченные представители которых затем выясняют все обстоятельства, собирают факты и улики, свидетельствующие о том, что преступление действительно имело место и было совершено подозреваемыми, чтобы представить все доказательства суду, подкрепив показаниями свидетелей обвинения. Древнеримское право, напротив, основывалось на весьма широкой трактовке незначительного числа весьма общих категорий правонарушений. Мы уже видели, что выдвижение обвинения и сбор доказательств фактически возлагались на потерпевшую сторону, от которой требовалось подвести обидчика под одну из широко трактуемых статей. Суд, таким образом, выполнял арбитражную функцию, то есть разрешал спор в пользу одной из сторон — обвинения или защиты. Разительно отличался и характер принимаемых судом доказательств и свидетельств. Мы привыкли к тому, что в судебном присутствии доподлинно выясняются, подтверждаются и устанавливаются все фактические обстоятельства дела, а вот римских судей или коллегию присяжных (consilium iudicum) интересовали прежде всего моральный облик и репутация обвиняемого: способен ли этот человек на совершение инкриминируемого злодеяния?

Способны ли мы однозначно утверждать, что именно понималось римлянами под составом преступления? Для ответа на этот вопрос нам в любом случае придется выйти за пределы уголовно-правового поля в его узкой римской трактовке. На женщин, например, древнеримское публичное право не распространялось вовсе, но это не означало, что они не могли выступать в роли потерпевших, обвиняемых либо свидетелей по уголовным делам или просто высказывать свою точку зрения. Мы видели, что преступными могли быть признаны самые разные отклонения от принятых норм и правил поведения, включая не только явные нарушения действующих законов, но и поступки, идущие вразрез с общепринятыми нормами поведения или местными обычаями, неформальными соглашениями или традициями. Начнем с того, что и у самих римлян не существовало не только единого определения, но даже и общего термина, соответствующего современному понятию «преступление». Латинское существительное среднего рода crimen, которое мы привыкли переводить как «преступление», тем более что от этого заимствованного корня нами произведены такие термины, как «криминал», «криминальный» и т. п., включало значительно более широкий спектр значений и использовалось для обозначения любого упрека, обвинения, жалобы или даже просто негативного суждения, высказываемого в адрес кого-либо или чего-либо. Существительное crimen считается производным от глагола cernere, который означает прежде всего «отсеивать» или «просеивать» и — в переносном смысле — отделять зерна от плевел, что и приводит к смысловому значению «выносить решение или суждение» о ком-либо или чем-либо. Иными словами, приговор суда заключался в вынесении общественного порицания. Но латинский язык богат и на синонимы, также использовавшиеся для обозначения неправомерных, злых или вредных дел и поступков: scelus, maleficium, facinus, nefas, peccatum, delictum [101]. Это лексическое богатство подразумевало возможность избирательного применения широкого спектра ответных мер со стороны государства, общества или высших сил, включая формальные слушания и разбирательства, самосудные расправы и внедрение в общество порочащих сплетен, предание публичному позору и проклятие именем богов.

Далее встает вопрос о достоверности имеющихся в нашем распоряжении свидетельских показаний. Мы убедились, что всяческие злодеяния производили на римлян чарующее воздействие. Поэтому и труды римских историков густо приправлены пикантными рассказами о всяческих ворах и разбойниках, грабителях и насильниках, беглых каторжниках и дезертирах, кровавых убийцах и коварных изменниках. Однако нам и по современным меркам вполне очевидно, что официальная статистика преступности далеко не всегда отражает картину преступности, и выяснить нужные данные зачастую оказывается весьма непросто. Криминальная статистика утверждает, что в реальном мире частота преступлений обратно пропорциональна их тяжести. Условно говоря, на миллион мелких краж обычно приходится не более тысячи вооруженных ограблений и не более ста убийств. Однако службам новостей мелкие кражи не интересны, и с точки зрения журналистов чем страшнее преступление, тем лучше. То же самое касается и античных авторов. Кроме того, описывая преступления, они вовсе не стремятся к объективности, а напротив — рассматривают их сквозь призму собственных политических предпочтений, социальных предубеждений и религиозных предрассудков, да еще и не располагая при этом твердой доказательной базой или свидетельствами очевидцев в подтверждение своей точки зрения. К тому же древние хроникеры зачастую не стеснялись злонамеренно утаивать правду, возводить напраслину, подтасовывать факты и искажать описание события, преследуя лишь им одним известные цели. Вообще, римских историков мало интересовали проблемы простонародья: историю творят люди великие, а потому на фоне описываемых ими грандиозных исторических событий летописцы и не считали нужным размениваться на рассказы о мелких преступлениях, их исполнителях и жертвах. В то же время мы имеем яркие, но обрывочные и зачастую субъективные рассказы (часто вымышленные) о прениях в суде — из частных писем и литературных произведений; они позволяют скорее почувствовать атмосферу времени, нежели понять механизмы судопроизводства. Наконец, в нашем распоряжении есть сотни административных документов, самыми примечательными из которых, бесспорно, являются чудом сохранившиеся и найденные среди египетских песков папирусы эпохи римского правления. Они показывают, как именно функционировала система, хотя бы на примере этой отдельно взятой провинции. Но даже среди них мы не находим полной подборки документов ни по одному делу, а то, что сохранилось, — буквально обрывочные свидетельства. А кроме того, есть ли у нас основания судить по египетской судебной практике о том, как обстояло дело в других частях империи?

Римляне объясняли преступления личной безнравственностью тех, кто их совершал. Дошедшие до нас тексты богато украшены притчами и иносказаниями, призванными вразумить читателей и наставить их на путь истинный, причем факты и суть дела зачастую остаются за скобками. Акцент на личностных качествах, толкнувших злодея на преступление, находит отражение и в поведении властей. Для них важно было не столько установить истину и выяснить, правда ли обвиняемый совершил инкриминируемое ему преступление, сколько определить, насколько опасными его действия оказались для общественной нравственности. В римском обществе, патриархальном и благоговеющем перед традициями, намек на свободомыслие интерпретировался как плевел, который может прорасти сквозь твердыню морали и разрушить ее. Преступление считалось проступающим на поверхность острием клина, который вбивают в фундамент общества с целью расшатать его.

Как нам относиться к подобным свидетельствам? Не счесть ли их преувеличенными, нагнетающими впечатление, будто опасность таится за каждым углом? Или же они транслировали реальные страхи? Психологи подтверждают, что великое множество людей испытывают тревогу и страх перед преступностью, даже ни разу лично с нею не соприкоснувшись. В чем же это выражается? В утрате доверия к ближним? В страхе перед незнакомцами и чужеземцами? В ощущении, что общество разлагается, а народ забывает о нормах нравственности, теряет всякую совесть и делается всё разнузданнее? Отличается ли боязнь преступности некими особыми качествами от других фобий и страхов, преследующих людей в повседневной жизни, таких как опасение попасть под машину или, например, аэрофобия? Преступников в Древнем Риме, вероятно, страшились никак не меньше, чем сегодня. Среди современных западных обывателей, вероятно, шире всего распространены страхи пасть жертвой сексуального или физического насилия, а также ограбления. Римляне также боялись всего этого, но сильнее страха получить физические и моральные травмы или лишиться имущества была озабоченность тем, как после поругания восстановить свой статус и организовать публичное отмщение обидчикам. Важно понять, насколько серьезным моментом являлся страх понести необратимые репутационные потери.

Говорить правду в лицо властям всегда опасно, и в этом отношении Римская империя ничем не отличалась от любой другой культуры. А потому следует с настороженностью относиться к отзывам об императорах и их режимах, оставленным поданными. Верить им на слово было бы равносильно заглатыванию пропагандистской отрыжки государственной идеологии. Когда мы читаем, что таверны закрывались из-за траура в связи со смертью императоров и что «нет такой провинции и города или высокопоставленного и почетного гражданина, которые не постарались бы прислать дары для воздаяния императору последних почестей», легко поверить, будто люди относились к императорам с искренней любовью (Тертуллиан, Об идолопоклонстве, 15; Геродиан, История императорской власти после Марка [Аврелия], IV.2). Согласно историкам, в ту пору «во всем городе наступал тогда торжественный, проникнутый, впрочем, своеобразной печалью праздник», и это говорит о том, что люди всё еще чувствовали себя способными получать удовольствие [102]. При жизни же императоры, как мы видели, с помощью замаскированных под простых людей тайных агентов (а некоторые и самолично, не доверяя даже агентам) узнавали молву о себе; это говорит о том, что люди были вполне способны на критическое осмысление действий своих правителей. Кроме того, верить в искренность всенародной горячей поддержки императоров особенно затруднительно на фоне юмора и скептицизма в отношении вышестоящих начальников, что отчетливо читается в фольклоре и авторском творчестве: «При перемене власти государственной / Бедняк меняет имя лишь хозяина» (Федр, Басни I.15) [103].

На всех этапах эволюции римского государства мы неизбывно наблюдаем два парадоксальных противоречия. Во-первых, если римское право по большому счету не справлялось с обузданием преступности и защитой граждан, то почему римляне тратили так много времени и интеллектуальных усилий на доведение этой сферы до такого совершенства, что и через две тысячи лет оно продолжает служить юридической основой всей европейской судебно-правовой системы? Во-вторых, каким образом Римская империя существовала так долго и относительно стабильно, несмотря на то что правители и высокопоставленные чиновники часто оказывались замешаны в преступных должностных злоупотреблениях и коррупции? Складывается впечатление, что порой римские императоры восседали во главе преступного синдиката наместников, поставленных смотрящими над местными бандами анархистов, творящих произвол и беззаконие в отношении населения. Если так, то мы вправе задаться вопросом: что вообще удерживало империю от распада, обеспечивало ее дальнейший рост и позволяло ей не только поддерживать Pax Romana, но и приносить мир и благоденствие народам Европы?

Но как мы можем осуждать римское государство, если оно было крайне ограничено в ресурсах по сравнению с раздутыми бюрократическими аппаратами современных западных стран? Правда, ни на здравоохранение, ни на образование, ни на социальное обеспечение римской казне тратиться не приходилось, благо никто в ту пору и не ожидал от государства подобных милостей. Оно существовало прежде всего для обеспечения военных побед над внешними врагами и устранения внутренних врагов с целью обеспечения гражданского мира и поддержания общественного порядка. На внешних фронтах Рим одерживал выдающиеся победы и был беспрецедентно успешен. А вот на внутреннем фронте возможности римской государственной власти были крайне ограниченны, а достижения — бледны. Чиновники игнорировали спускаемые сверху законы и создавали чудовищную по современным меркам коррупцию. Таким образом, по всей империи постоянно наблюдался внушительный разрыв между изящными и справедливыми риторическими заявлениями императоров и низменной и грубой реальностью, ибо ничего иного «августейшие» своим подданным предоставить не могли. В этом доиндустриальном и относительно просто устроенном обществе от закона и права требовались не столько действенность и эффективность, сколько исполнение символической функции — олицетворять могущество и справедливость императоров. Они должны были убеждать население покоренных земель в легитимности завоевателей. Идея о едином для всех провинций своде всеобщих законов являлась важным компонентом цементирующего раствора, удерживавшего Римскую империю как целое — при повсеместном разгуле преступности и коррупции на фоне призрачных надежд на справедливость для подавляющего большинства подданных. Неужели мы можем быть уверены, что люди в своей массе могли считать такое положение вещей нормальным и были, в общем, довольны уровнем жизни и защиты, который гарантировали им имперские власти?

Кажется, имеет смысл перестать смотреть на население империи как на некую безликую массу, то единую в своей полной поддержке императоров, то вдруг восстающую против их власти целыми провинциями, и честно признать, что народы и отдельные люди способны были на гибкость в отношении к римским властям сообразно ситуации. Многих (особенно в местных элитах) в целом вполне устраивало имперское правление — и в части режима, и в части законов. У таких согласных не было серьезных причин вставать на путь сопротивления и мешать государству в достижении его целей, а потому они мирились с пафосными заявлениями императоров о якобы установленных ими в своих владениях справедливых порядках. Но даже коренные римляне были не легковерны — скорее их отношение к императору можно назвать прагматичным. С тех пор как их гарантированно обеспечили хлебом и зрелищами, они взяли в привычку вымогать всё больше благ. Вот и провинциалы обращались в римские суды не столько для урегулирования споров согласно римскому правосудию, сколько для того, чтобы решить дело в свою пользу с помощью связей или денег. Впрочем, порой люди, очутившиеся в отчаянном положении, выходили из-под контроля государства и организовывали восстание или массовый исход в вольные земли.

Императоры, похоже, осознавали свои реальные возможности в части отправления правосудия и потому полагались на причудливую смесь жестокости и милосердия: если милосердие проявлялось в отношении самых достойных (на их взгляд) из попавшихся преступников, то жестокость — в отношении самых злостных. При этом среди самих императоров встречались как весьма достойные правители, так и редкостные моральные уроды, что лишний раз свидетельствует лишь о порочности сосредоточения всей полноты исполнительной власти в руках одного человека. В этом заключалась двойственность самодержавия. С одной стороны, императоры желали править стратифицированным, дисциплинированным и законопослушным обществом. Август первым повелел рассаживать публику по трибунам сообразно социальному статусу, в то время как на арене жестоко казнились преступники. Наказания для этих последних были строго расписаны в соответствии с тяжестью совершенных ими злодеяний, что должно было укреплять веру в идеалы социальной справедливости. C другой стороны, власть императоров была безгранична, и они, в сущности, получали карт-бланш на нарушение всех писаных и неписаных законов и могли принуждать общество к исполнению любых своих прихотей.

Как могли простые люди влиять на этих могущественных автократов? Как-то раз император Адриан шел по городу Риму, и к нему обратилась женщина. Государь сказал ей, что торопится по делам, и она воскликнула: «Тогда не будь императором!» Женщина привела здравый довод, устыдила государя, и он посчитал себя обязанным выслушать ее просьбу (Кассий Дион, Римская история, LXIX.6.3). Что это — выдумка писателя из сенаторов с целью подчеркнуть легитимность имперского строя или отражение если не реального события, то тактики простых граждан при необходимости достучаться до властей и заставить систему работать себе во благо?

А как насчет нас? Годимся ли мы на роль судей, не испытываем ли неловкости? Ведь именно двоякая природа Рима, вероятно, и является одной из главных причин нашего живого интереса к подсудимому и даже очарования этой причудливой личностью: в Древнем Риме как в зеркале отражаются противоречивые тенденции, присущие нашему современному миру. Нам пристало молча восхищаться великими достижениями Рима и — разумеется! — тихо содрогаться от ужасов кровавых игрищ и зверского обращения с рабами. Но оставались бы мы собой? Люди с давних пор приспособили античный мир под вместилище плодов своей буйной фантазии. Незапамятные времена, далекие места, иная мораль, иные традиции, нравы и нормы сексуального поведения, — всё это расстилает перед мысленным взором широкую дорогу для бегства в воображаемый мир грез из постылой действительности. Недаром же любимой книгой антигероя романа Ж.-Ш. Гюисманса «Наоборот» (À rebours), декадента и затворника, был «Сатирикон», где Петроний «спокойно, без предвзятости, без злобы описывал будни Рима, рассказывал <…> о нравах времени», «рассматривал под микроскопом "домашнюю" жизнь римлян, их свинство, их б.луд» (Наоборот, III) [104]. Головокружительная роскошь, в которой купалась римская элита, вероятно, прельщает и кое-кого из нас; хочется ведь иногда повторить слова Нерона, который, закончив строительство Золотого дворца, сказал с чувством глубокого удовлетворения, «что теперь, наконец, он будет жить по-человечески» (Светоний, Нерон, 31). Рим в равной мере можно считать и первоисточником потребительского индивидуализма, господствующего в современном мире, и отвратительным примером неконтролируемого и неуемного потребления.

За что мы любим Рим, за то же самое его и ненавидим. Классический стиль римской архитектуры навевает теплую волну ассоциаций с нашими величественными общественными и административными зданиями. Древний Рим всем своим видом говорит, что перед нами — мир образцового общественного порядка, сильной власти и стабильного государственного управления. По соседству мы видим сооружения другого рода — и сразу попадаем в милый сердцу и так хорошо знакомый нам мир технического прогресса, где акведуки исправно питают города свежей пресной водой, а транспортное сообщение становится всё удобнее благодаря неуклонно расширяющейся сети прямых дорог, что делят загородные ландшафты на правильные квадраты. Однако мы не забываем и о цене, заплаченной народами империи за эту развитую инфраструктуру. Римский мир не был бы в состоянии так функционировать без использования рабского труда как основы своего благоденствия. Многие миллионы людей порабощались эффективно выполняющими свою работу римскими легионами и принуждались к смиренному принятию римского господства. Без тени сомнений в собственной правоте, без угрызений совести Рим в открытую ликовал по случаю каждого нового триумфа и отмечал его пышными публичными игрищами и празднествами. Да и как еще было римлянам прочувствовать сполна свою сопричастность очередному завоеванию, если не при виде перерезанной глотки гладиатора на арене Колизея?

В христианской традиции принято льстить себе мыслью о том, что крещение Рима привело к кардинальному улучшению нравов во всем Римском мире. Вот только сама эта христианская традиция сформировалась под мощным влиянием морали, доставшейся в наследство от языческого Рима. Так, у ранних христиан не возникало ни малейших вопросов по поводу нравственных аспектов рабовладения, и они как ни в чем не бывало продолжали эксплуатировать принадлежащих им невольников. Нам, вероятно, нравится думать, что современный мир сделался лучше, поскольку рабовладение официально поставлено вне закона во всех странах мира. Но увы и ах, здесь нас ждет разочарование: по одной из оценок, сегодня на планете Земля насчитывается почти тридцать миллионов (!) рабов, что на порядок больше, чем когда-либо было у римлян. Так почему мы предпочитаем не видеть бревна в собственном глазу и киваем на римлян, которые точно так же в упор не замечали у себя под носом превеликого множества насильственных преступлений против личности?

Какой-нибудь римлянин, наблюдая за современным западным образом жизни, между прочим вполне резонно указал бы, что и наш миропорядок держится на столь же вопиющем неравенстве и несправедливом распределении благ. Свыше 70% народонаселения планеты выживает на доходы, не превышающие десяти долларов в день на человека, а половина общемирового богатства находится в руках 1% самых состоятельных лиц. Состояние восьми богатейших людей мира равно состоянию 3,6 млрд беднейших. Так что по меньшей мере в вопросах имущественного неравенства наши дела обстоят куда хуже, чем это было в Римской империи. Мы, на Западе, научились ловко прятать наших нищих рабов-производителей, занятых на промышленных предприятиях в далеких бедных странах. Римляне, по крайней мере, имели смелость смотреть правде в глаза и открыто признавать жесткую социальную иерархию источником своего богатства, праздности и возможности наслаждаться термами и играми. Римляне, подозреваю, сочли бы, что мы придерживаемся, в общем-то, тех же ценностей, что и они, включая стремление к самореализации и личному обогащению без оглядки на цену, которую платят другие за наш успех. Все римские граждане чувствовали себя вправе претендовать на долю в благах, обеспеченных могуществом римского государства. И у каждого из них был шанс на продвижение вверх по социальной лестнице. Разумеется, немногие из плебеев выбивались в мультимиллионеры, но и сегодня среди миллиардеров как-то не видно выходцев из беднейших слоев общества. Так в чем же принципиальная разница?

Рим — жестокий преступник или законный блюститель мирового порядка? Деспот, царящий над хаосом погрязшего в преступности общества, или законный правитель, хорошо по меркам эпохи справляющийся со своей работой? Вправе ли мы выносить решение?

 

Источники и рекомендуемая литература

ВОПРОСЫ ПРЕСТУПНОСТИ в работах античных и раннесредневековых историков освещены скудно и фрагментарно. Ниже перечислены основные источники и труды, с которыми может быть интересно ознакомиться всем желающим глубже изучить тему. Поле римского права крайне обширно и исследовано от края до края, а потому я счел нужным привести здесь лишь самую полезную из имеющейся литературы. Я старался ограничиться общедоступными оригинальными и переводными работами на английском языке, однако не мог не включить в настоящую библиографию и некоторые из важнейших иноязычных источников. В основном тексте книги мною повсюду использованы стандартные сокращения для обозначения различных собраний папирусов и письмен (например, P. Oxy. для обозначения оксиринхских папирусов и CIL для Corpus Inscriptionum Latinarum — «Свода латинских надписей») [105].

ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ
Тем, кто хочет вникнуть в смысл криминологических теорий, полезно начать со сборника: I. Marsh (ed.), Theories of Crime (London, 2006). Интересующимся более широким кругом вопросов о роли юстиции и справедливости в жизни общества рекомендуется к прочтению фундаментальный труд Баррингтона Мура: B. Moore, Injustice: The Social Bases of Obedience and Revolt (London, 1978). Важную веху в изучении отношения общества к преступности оставил французский философ Мишель Фуко, проанализировавший, в частности, теоретические истоки развития современных пенитенциарных систем в книге: M. Foucault, Discipline and Punish: The Birth of the Prison, trans. A. Sheridan (London, 1979) [Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / перевод В. Наумова под ред. И. Борисовой. M.: Ad Marginem, 1999]. Захватывающее исследование на тему «человек и закон», всесторонне рассматривающее психологическое воздействие правоохранительной системы на простых людей с целью побудить их оставаться «в рамках закона», можно найти в книге: P. Ewick and S. S. Silbey, The Common Place of Law: Stories from Everyday Life (Chicago, 1998).

Проблемы преступности и борьбы с нею в более поздние исторические периоды освещаются значительно шире. Содержащиеся в таких работах наблюдения и выводы не всегда и не во всем применимы к эпохе античности, но вопросы в них поднимаются вполне уместные даже в отношении имеющихся в нашем распоряжении свидетельств о преступности в древнеримском мире. Приведу лишь самые, на мой взгляд, блестящие из книг этого ряда: T. Dean, Crime in Medieval Europe 1200–1550 (Harlow, 2001); T. Astarita, Village Justice: Community, Family, and Popular Culture in Early Modern Italy (Baltimore, MD, 1999); D. Hay et al., Albion’s Fatal Tree: Crime and Society in Eighteenth-Century England (London, 1975); C. Emsley, Crime and Society in England 1750–1900 (London, 1987); V. A. C. Gatrell, The Hanging Tree: Execution and the English People 1770–1868 (Oxford, 1994). О современном городском криминальном мире см.: G. Manaugh, A Burglar’s Guide to the City (London, 2016).

Обсуждение взгляда на древнеримские гладиаторские игры как на геноцид можно найти в книге: M. Grant, Gladiators (London, 1967). Сравнительная статистика убийств в средневековом Лондоне почерпнута мною из труда: S. Pinker, The Better Angels of Our Nature: a History of Violence and Humanity (London, 2012), а данные о детоубийствах в викторианской Британии обсуждаются в монографии: L. Rose, Massacre of the Innocents: Infanticide in Britain, 1800–1939 (London, 1986).

ПРЕСТУПНОСТЬ В АНТИЧНОСТИ
Лучшее общее исследование проблемы преступности в Древнем Риме на сегодняшний день написано немецким историком Йенсом-Уве Краузе: Jens-Uwe Krause, Kriminalgeschichte der Antike (München, 2004). На английском языке в открытом онлайновом доступе на сайте Bryn Mawr Classical Review имеется прекрасная рецензия на эту книгу Йорга Фюндлинга, содержащая важнейшие критические замечания по существу вопроса. Кроме того, тот же Краузе опубликовал и другие впечатляющие труды по интересующей нас теме, в том числе исследование древнеримской практики лишения свободы как меры наказания: Gefängnisse im Römischen Reich (Stuttgart, 1996). Особое внимание древнеримской трактовке измены как «преступления против императорского величества» (crimen maiestas) уделяется в книге: R. A. Bauman, Crime and Punishment in Ancient Rome (London, 1996), а политическим убийствам как средству борьбы за власть на высшем уровне — в книге: J. Boriaud, Crimes à l» Antique (Paris, 2012). Разнообразие форм и проявлений организованной преступности на местах описано в сборнике эссе: K. Hopwood (ed.), Organised Crime in Antiquity (London, 1999). Специфике криминала в греческой части античного мира посвящена книга: D. Cohen, Law, Violence and Community in Classical Athens (Cambridge, 1995).

РИМСКОЕ ПРАВО
Первоисточники данных о римском законодательстве делятся на целый ряд категорий. Самые ранние — это законы эпохи царей (Leges regiae) и так называемые законы XII таблиц (Lex duodecim tabularum), датируемые эпохой ранней республики (ок. 450 г. до н. э.). В позднейший республиканский период принимались как различные публичные законы (Leges publicae), так и эдикты преторов и декреты сената (Senatus consulta). Раннюю империю принято считать «золотым веком» римского права, и от нее нам в наследие достались творения трех ведущих юристов той эпохи — Гая (II век), написавшего «Институции», Ульпиана (170–223[?]), оставившего после себя множество определений и трактовок норм римского права (Regulae), и Юлия Павла, чьи «Сентенции» датируются началом III века. Всевозможные императорские указы и постановления также впоследствии неоднократно кодифицировались, в результате чего появились такие своды законов, как «Гермогенов кодекс» (Codex Hermogenianus), содержащий новые законоположения 293–294 годов, а затем и «Кодекс Феодосия», содержащий императорские указы 312–438 годов. Ну и сведение всего и вся воедино мы находим в Corpus Juris Civilis — «Своде гражданского права», собранном в 529–534 годах по распоряжению императора Юстиниана и состоящем из четырех частей — «Институций», «Дигест», «Кодекса» и позднейших «Новелл». Первые три части служили целям обобщения и новой трактовки ранее принятых законов, а последняя описывала порядок применения плодов законотворчества самого Юстиниана. Примеры декламаций, то есть учебных речей, использовавшихся для преподавания будущим юристам азов риторики, можно найти у Сенеки Старшего в «Спорах» (Controversiae), в «Декламациях» Кальпруния Флакка, а также в «Больших декламациях» и «Малых декламациях», традиционно (хотя и ошибочно) приписываемых Квинтилиану.

Полезный вводный экскурс в мир римского права можно найти в книге: D. Johnston, Roman Law in Context (Cambridge, 1999); более детальные путеводители по нему — в сборниках: D. Johnston (ed.), The Cambridge Companion to Roman Law (Cambridge, 2015); P. J. du Plessis, C. Ando and K. Tuori (eds), The Oxford Handbook of Roman Law and Society (Oxford, 2016). Также можно порекомендовать следующие вводные курсы: A. Watson, The Spirit of Roman Law (Athens, GA, 1995); A. M. Riggsby, Roman Law and the Legal World of the Romans (Cambridge, 2010). Детализированное учебное пособие по римскому праву эпохи его расцвета: F. Schulz, Classical Roman Law (Oxford, 1951); уголовное право во всех подробностях: O. F. Robinson, The Criminal Law of Ancient Rome (London, 1995); контекстный разбор правоприменения: J. Crook, Law and Life in Ancient Rome (Ithaca, NY, 1967); J. Harries, Law and Crime in the Roman World (Cambridge, 2007). В книге: S. Connolly, Lives Behind the Laws (Bloomington, IN, 2010) предпринята попытка реконструкции жизненных реалий империи III века согласно содержанию статей Codex Hermogenianus. Характер взаимоотношений между императорским двором, политиками и юристами проанализирован в работах: R. A. Bauman, Lawyers and Politics in the Early Roman Empire (Munich, 1989); T. Honoré, Emperors and Lawyers (Oxford, 1994).

Детальное описание петиционной системы: T. Hauken, Petition and Response: An Epigraphic Study of Petitions to Roman Emperors, 181–249 (Athens, 1998). Анализ зависимости норм и практик правоприменения от социального статуса: P. Garnsey, Social Status and Legal Privilege in the Roman Empire (Oxford, 1970). Примеры из области семейного права: B. W. Frier and T. A. J. McGinn, A Casebook on Roman Family Law (Oxford, 2004). Введение в античные теории собственности и имущественного права: P. Garnsey, Thinking about Property: from Antiquity to the Age of Revolution (Cambridge, 2007). Подробный разбор римской системы наказаний и карательной практики: O. F. Robinson, Penal Practice and Penal Policy in Ancient Rome (London, 2007). Наконец, в книге: S. Schwartz, From Bedroom to Courtroom: Law and Justice in the Greek Novel (Groningen, 2016) на примерах вымышленных сцен из художественной прозы эпохи античности рассматриваются вопросы о том, что именно считалось запретным и действительно преследовалось по закону в сфере семейной жизни и сексуальных связей.

Практика театрализованных казней с использованием сюжетов античной мифологии обсуждается в статье: K. M. Coleman, «Fatal charades: Roman executions staged as mythological enactments» (Journal of Roman Studies 80, 1990: 44–73).

РИМСКИЙ ЕГИПЕТ
Прекрасное введение в уникальный мир Египта эпохи римского правления: P. Parsons, City of the Sharp-nosed Fish: Greek Lives in Roman Egypt (London, 2007). Распространенные в римском Египте виды преступлений впервые проанализированы в работе: B. Baldwin, «Crime and criminals in Graeco-Roman Egypt» (Aegyptus 43, 1963: 256—63). Важные криминологические наблюдения содержатся в работах: R. W. Davies, «The investigation of some crimes in Roman Egypt» (Ancient History 4, 1973: 199–212); R. S. Bagnall, «Official and private violence in Roman Egypt» (The Bulletin of the American Society of Papyrologists 26, 1989: 201 — 16); D. W. Hobson, «The impact of law on village life in Roman Egypt», in: B. Halpern and D. W. Hobson (eds), Law, Politics and Society in the Ancient Mediterranean World (Sheffield, 1993: 193–219). Именно из последней работы позаимствованы сведения о преступлениях, обнаруженные в папирусах. После этого были опубликованы еще два важных исследования социального контекста судебных тяжб, авторам которых я также премного благодарен: B. Kelly, Petitions, Litigation, and Social Control in Roman Egypt (Oxford, 2011); A. Bryen, Violence in Roman Egypt: a Study in Legal Interpretation (Philadelphia, PA, 2013). В частности, именно из книги Б. Келли (с. 54–55) мною позаимствован эпизод с кражей рыбы, из книги А. Брайена (с. 96) — дело жены повара Агафия Демона, а обсуждение тонкостей использования терминов bia и hubris для классификации оскорблений действием и словом — из работы Д. Хобсона. Переводы текстов папирусов, взятые мною из этих источников, я использовал практически без изменений.

ПРАВО И ЗАКОН В НАРОДНОМ ВОСПРИЯТИИ
Текст пародийного «Поросячьего завета» (testamentum porcelli) приводится на английском языке: D. Daube, Roman Law: Linguistic, Social and Philosophical Aspects (Edinburgh, 1969: 77–81). В эссе: J.-J. Aubert «Du lard ou du cochon?: the "Testamentum Porcelli" as a Jewish Anti-Christian Pamphlet», вошедшем в сборник A Tall Order: Writing the Social History of the Ancient World (Munich, 2005: 107—41), содержатся весьма полезные вводные данные об этом артефакте, на основе которых, правда, делается вывод из разряда «теорий заговоров», представляющийся мне притянутым за уши. Другие полезные комментарии к завещанию поросенка можно найти в статьях: E. Champlin, «The Testament of the Piglet» (Phoenix 41, 1987: 174-83); B. Baldwin, «The Testamentum Porcelli», in: Baldwin, Studies on Late Roman and Byzantine History (Leiden, 1985: 137-48).

По поводу законов о тавернах см.: J. Toner, Leisure and Ancient Rome (Cambridge, 1995). О народных понятиях о правосудии см.: T. Morgan, Popular Morality in the Early Roman Empire (Cambridge, 2007). О народных представлениях о справедливости и самосудном возмездии в античной художественной литературе см.: F. Millar, «The World of the Golden Ass» (Journal of Roman Studies 71, 1981: 63–75).

НАРОДНОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ
Обзор по теме можно найти в соответствующих главах книг: J. Toner, Popular Culture in Ancient Rome (Cambridge, 2009) (chapter 5, «Popular Resistance»); R. MacMullen, Enemies of the Roman Order: Treason, Unrest, and Alienation in the Empire (Cambridge, MA, 1966) (chapter 6, «The Outsiders»). Список основных первоисточников см. в: G. E. M. de Ste. Croix, The Class Struggle in the Ancient Greek World: From the Archaic Age to the Arab Conquests (London, 1981: 441—52). А попытки установить самые полезные из них предприняты в следующих работах: J. Barns, «Shenute as a historical source» в сборнике: J. Wolski (ed.), Actes du Xe Congrès International de Papyrologues, Varsovie, Cracovie, 3–9 Septembre, 1961 (Wroclaw, 1964: 151 — 59); L. Koenen, «The prophecies of a potter: a prophecy of world renewal becomes an apocalypse» (American Studies in Papyrology 7, 1970: 249-54). Об отношении евреев к римскому правлению см.: N. R. M. de Lange, «Jewish attitudes to the Roman Empire» в сборнике: P. Garnsey and C. R. Whittaker (eds), Imperialism in the Ancient World (Cambridge, 1978: 255-81). Анонимное послание с жалобами «О военных делах» подробно обсуждается в книге: E. A. Thompson, A Roman Reformer and Inventor: Being a New Text of the Treatise De rebus bellicis (Oxford, 1952). Особо интересующимся методами борьбы крестьянства против угнетения рекомендую блестящие книги Дж. Скотта: J. Scott, Domination and the Arts of Resistance (New Haven, CT, 1992) и Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance (New Haven, CT, 1985).

Массовые беспорядки и народные бунты лучше всего описаны в книге: P. J. J. Vanderbroeck, Popular Leadership and Collective Behavior in the Late Roman Republica. 80–50 B. C. (Amsterdam, 1987). См. также: T. W. Africa, «Urban violence in Imperial Rome» // Journal of Interdisciplinary History 2, 1971: 3-21. О значении голода и перебоев с поставками продовольствия в народной политике см.: P. Garsney, Famine and Food Supply in the Graeco-Roman World: Responses to Risk and Crisis (Cambridge, 1988); а также (для сравнения) классическую статью: E. P. Thompson, «The moral economy of the English crowd in the eighteenth century» (Past & Present 50, 1971: 76-136).

ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ И БАНДИТИЗМ
Проблема бандитизма лучше всего исследована в книге: T. Grünewald, Bandits in the Roman Empire: Myth and Reality (London, 2004) и двух эссе: B. Shaw, «Bandits in the Roman Empire» (Past & Present 105, 1984: 3-52); «Rebels and outsiders» (Cambridge Ancient History 11, 2000: 361–403). См. также: R. C. Knapp, Prostitutes, Outlaws, Slaves, Gladiators, Ordinary Men and Women… the Romans that History Forgot (London, 2011), где в главе 9 («Beyond the Law») подробно рассказано о разбойничьих шайках и пиратах. В галльском контексте поздней империи об орудовавших там багаудах см.: J. Drinkwater and H. Elton (eds), Fifth-Century Gaul: A Crisis of Identity? (Cambridge, 1992). О массовых крестьянских восстаниях см.: E. A. Thompson, «Peasant Revolts in Late Roman Gaul and Spain» в сборнике: M. I. Finley (ed.), Studies in Ancient Society (London, 1974), глава 14; а также две статьи: S. L. Dyson, «Native revolts in the Roman Empire» (Historia 20, 1971: 239—74) и «Native revolt patterns in the Roman Empire» (Aufstieg und Niedergang der römischen Welt 2.3, 1975: 138—75). Единственной фундаментальной работой, посвященной зверствам военного времени, остается так и не опубликованная диссертация: Mars McClelland Westington, «Atrocities in Roman warfare to 133 BC» (University of Chicago, 1938). Частный случай геноцида кельтского племени салассов обсуждается в статье: L. Matthews, «A Manmade Humanitarian Crisis: Augustus and the Salassi» // R. Riera, D. Gómez-Castro and T. Ñaco del Hoyo (eds), Ancient Disasters and Crisis Management in Classical Antiquity (Gdansk, 2015: 99-119).

ЖЕНСКИЙ И РЕЛИГИОЗНЫЙ ВОПРОСЫ
Статус женщин и их весьма неопределенное положение в рамках римской судебно-правовой системы детально обсуждается в книге: T. A. J. McGinn, Prostitution, Sexuality, and the Law in Ancient Rome (Oxford, 2003). О проблеме изнасилований см.: K. F. Pierce and S. Deacy, Rape in Antiquity (London, 1997). О женском вопросе и методах его решения в поздней империи см.: A. Arjava, Women and Law in Late Antiquity (Oxford, 1996). Сравнительно-исторический анализ мы находим в книге: L. Zedner, Women, Crime, and Custody in Victorian England (Oxford, 1991).

Религиозные преступления проанализированы в трудах: R. A. Bauman, Impietas in Principem: A Study of Treason against the Roman Emperor with Special Reference to the First Century AD (Munich, 1974); C. Ando and J. Rüpke (eds), Religion and Law in Classical and Christian Rome (Stuttgart, 2006). Применительно к поздней христианской империи много полезного сообщается также в работе: M. Gaddis, There is no Crime for Those who have Christ: Religious Violence in the Christian Roman Empire (Berkeley, CA, 2005). О широко распространенной практике использования заклинаний, проклятий и прочих средств из арсенала черной магии и прямого обращения к языческим богам см.: E. Eidinow, Oracles, Curses, and Risk among the Ancient Greeks (Oxford, 2007); J. G. Gager (ed.), Curse Tablets and Binding Spells from the Ancient World (Oxford, 1992). Из последнего источника я взял примеры текстов проклятий и заклинаний против врагов. О нравах римлян, их конфликтности и склонности к насильственным методам решения любых межличностных проблем см.: M. Peachin (ed.), The Oxford Handbook of Social Relations in the Roman World (Oxford, 2011). Текст проклятия в адрес воров со стороны их жертвы по имени Маслик позаимствован из статьи: H. S. Versnel, «Punish Those Who Rejoice in Our Misery: on Curse Tablets and Schadenfreude» // D. R. Jordan, H. Montgomery, and E. Thomassen (eds), The World of Ancient Magic (Bergen, 1999: 125—62, p. 128). Полный список астрологов и толкователей судьбы, приговоренных к изгнанию, см.: P. Ripat, «Expelling misconceptions: astrologers at Rome» (Classical Philology 106, 2011: 115–154).

ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ НРАВСТВЕННОСТИ
О трактовках понятия «роскошь» и ограничениях на нее см.: A. Dalby, Empire of Pleasures: Luxury and Indulgence in the Roman World (London, 2000); A. Wallace-Hadrill, Rome’s Cultural Revolution (Cambridge, 2008); A. Wallace-Hadrill, «The Senses in the Market-place: The Luxury Market and Eastern Trade in Imperial Rome» // J. Toner (ed.), A Cultural History of the Senses in Antiquity (London, 2014: 69–89); E. Zanda, Fighting Hydralike Luxury: Sumptuary Regulation in the Roman Republic (London, 2013); M. Zarmakoupi, Designing for Luxury on the Bay of Naples: Villas and landscapes (c. 100 BCE — 79 CE) (Oxford, 2014); а для сравнения с новейшими временами: D. Weir, Decadence and the Making of Modernism (Amherst, MA, 1995).

РИМСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ
Тем, кто впервые заинтересовался римской системой государственного управления, лучше сразу начинать знакомство с нею с содержащей здравую сумасшедшинку книги Кита Хопкинса — истории современных «попаданцев» в римский суд в Помпеях: K. Hopkins, A World Full of Gods: Pagans, Jews and Christians in the Roman Empire (London, 1999). Его же перу принадлежат и более академично выполненные труды, в частности о завоевании и порабощении народов: K. Hopkins, Conquerors and Slaves (Cambridge, 1978). Хорошее введение в систему государственного управления Римской империей можно найти в книге: B. Levick, The Government of the Roman Empire (London, 2000); описание и анализ методов государственного управления, практиковавшихся римскими имперскими властями, — в изданиях: W. Nippel, Public Order in Ancient Rome (Cambridge, 1995); J. E. Lendon, «Social control at Rome» (Classical Journal 93, 1997: 83—8); C. J. Fuhrmann, Policing the Roman Empire: Soldiers, Administration and Public Order (Oxford, 2011). Кстати, в последней из этих работ утверждается, что именно для охраны правопорядка и поддержания общественного спокойствия на местах римские власти и практиковали размещение гарнизонов своих войск по городам и весям.

В книге: S. H. Rutledge, Imperial Inquisitions: Prosecutors and Informants from Tiberius to Domitian (London, 2001) детально исследовано всё, что касается деятельности государственных осведомителей (delatores), а в труде: R. S. Rogers, Criminal Trials and Criminal Legislation under Tiberius (Middletown, CT, 1935) — практика уголовного преследования аристократии по обвинениям в измене с целью ее постановки под контроль властей.

Идеология римского правления и роль закона в ее созидании анализируются в книгах: L. C. Colognesi, Law and Power in the Making of the Roman Commonwealth (Cambridge, 2014); C. Ando, Law, language, and Empire in the Roman Tradition (Philadelphia, PA, 2011). Впрочем, автор последней (Клиффорд Андо) в другом своем труде, Imperial Ideology and Provincial Loyalty in the Roman Empire (Berkeley, CA, 2000), излишне, я бы сказал, оптимистичен, когда рассуждает о восприятии римского режима на местах. Для лучшего понимания характера взаимной любви между народом и императором см., например: P. Veyne, Bread and Circuses: Historical Sociology and Political Pluralism (London, 1992: 295—6).

ПОЗДНЯЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ
Лучшим введением в закон и право эпохи заката империи служит книга: J. Harries, Law and Empire in Late Antiquity (Cambridge, 1999). Суть юридических инноваций, предпринятых первым христианским императором Константином, довольно сжато изложена в книге: J. N. Dillon, The Justice of Constantine: Law, Communication, and Control (Ann Arbor, MI, 2012). Хорошим антидотом от излишнего оптимизма, навеваемого этой книгой, служат критические работы Р. Макмаллена об издержках избыточного регулирования — статья о судебном произволе: R. MacMullen, «Judicial savagery in the Roman empire» (Chiron 16, 1986: 43–62) и книга о чудовищной коррупции: Corruption and the Decline of Rome (New Haven, CT, 1988) — как разрушительных факторах, подточивших силы Рима и предопределивших крушение империи. Более уравновешенная позиция отражена в книге: C. Kelly, Ruling the Later Roman Empire (Cambridge, MA, 2004), где коррупция представлена в нейтральном свете — как фактор, позволявший функционировать весьма неэффективным механизмам системы государственного управления доиндустриальной эры. Именно у Келли детально проанализировано сочинение византийского бюрократа Иоанна Лида. Там же (в примечании 1 к с. 114) можно найти ссылки на различные прочтения и интерпретации рассказа об императоре Адриане и дерзкой просительнице. Насильственным преступлениям в поздней Римской империи посвящена книга Йенса-Уве Краузе: Jens-Uwe Krause, Gewalt und Kriminalität in der Spätantike (Munich, 2014), — однако в данном случае ее автор, и я настаиваю на этом, смотрит на происходившее там через розовые очки и явно занижает уровень насилия, имевшего место на закате античности. О неразберихе с учреждением и упразднением поста иренарха (аналога шерифа) см.: Hopwood, Organised Crime, p. 192—3. О насилии среди простонародья рассказано в книге: T. E. Gregory, Vox Populi: Popular Opinion and Violence in the Religious Controversies of the Fifth Century A. D. (Columbus, OH, 1979), а в более широком срезе — в сборнике: H. Drake (ed.), Violence in Late Antiquity: Perceptions and Practices (Aldershot, 2006: 179-96), в который включена и отдельная глава о насилии на религиозной почве: B. Shaw, «Bad Boys: Circumcellions and Fictive Violence». Практика использования тайных агентов для поддержания общественного порядка обсуждается в статье: W. G. Sinnigen, «Two branches of the Later Roman Secret Service» (American Journal of Philology 80, 1959: 238-54).